Симон Вестдейк - Пастораль сорок третьего года
— Студентом я не терпел женщин, — рассказывал он. — В своей комнате я повесил портрет самой некрасивой из них, Безобразной герцогини Маргариты Каринтской и Тирольской, жившей в четырнадцатом веке. Эта комната служила мне и гостиной, и спальней, я учился на скромные средства. А вы учились?
— Нет, — ответила она с улыбкой, высоко вскинув брови, от чего ее глаза стали огромными.
— Я не стану описывать эту женщину, а то вы не сможете заснуть. Она до сих пор висит в моей комнате; если вы когда-нибудь зайдете ко мне — в гостиную, а не в спальню, — то вы увидите ее и ужаснетесь.
— Почему ужаснусь? Мне кажется, вы боитесь ее просто как олицетворение всех женщин.
— О нет, теперь я уже не тот. Я храню Безобразную герцогиню в память о своем прежнем моральном падении.
— Ну и ну, cheerio[50]! — весело воскликнула она, удивляя и настораживая Схюлтса этим английским словом. — Вы кокетничаете своим женоненавистничеством и Безобразной герцогиней. Наверное, все дело в вашем немецком происхождении…
— Почему?
— Я не очень хорошо знаю немцев, но слышала, что они никогда не вступают в связь с женщиной, не думая об уродах: отсюда и такое большое количество странных немецких сказок и большое количество форм типично немецкой душевной извращенности. Для вас главное — не Безобразная герцогиня, а женщина, которая сначала должна немного полюбоваться Безобразной герцогиней…
— Сначала?
— На закуску.
— Мне не совсем ясно, — спокойно сказал он, открыто поглядывая на часы. — Мне не ясно, кто служит закуской, герцогиня или та женщина. Но возможно, на месте это прояснится — предметное обучение с наглядными пособиями иногда творит чудеса.
— Я подумаю, — тихо произнесла она совершенно серьезным тоном.
Ее руки продолжали лежать перед ним, и он упрекал себя в садизме, недопустимом даже по отношению к агенту гестапо. Из-за этого приступа раскаяния он договорился с ней о встрече в следующий понедельник вечером. Прощаясь, она сказала «bay-bay»[51], что добило бы ее в его глазах, если бы в этом еще была необходимость. Этот детский лепет на любом языке действовал на него крайне болезненно и превращал в ничто даже самую обольстительную женщину.
В связи с тем что «Золотой лев» с понедельника превратился в зал отдыха для вермахта — не помогло жалкое состояние, в которое преднамеренно привел свое кафе Хаммер, — они собралрись у Баллегоойена. Когда Схюлтс спускался с Ван Дале в катакомбу — так он про себя называл убежище, — он думал о том, прав ли Ван Дале, что решил взять руководство операцией на себя и при этом крепко натянуть поводья. Вечер был тревожным: осенняя гроза надвигалась с запада, переливаясь всеми цветами радуги, кроме естественного цвета грозовых туч! светло-желтым, ярко-синим, розоватым; синий напоминал обычную синеву вечернего неба; очевидно, беспрерывная стрельба на фронтах повлияла и на окраску туч. Когда помощник Баллегоойена, который караулил в саду и должен был в случае опасности бросать цветочные горшки, ввел их в теплицу, первые капли тихо застучали по ее дощатой крыше; их звук напоминал шелест пальмовых листьев на ветру. Мрачно и угрюмо вырисовывалась труба теплицы на фоне необычно окрашенных туч; мрачно и угрюмо звучали над землей раскаты грома; мрачными и угрюмыми были лица Баллегоойена, Эскенса и даже Хаммера, сидевших на раскладушке; для Схюлтса и Ван Дале стояли стулья. Возможно, они были недовольны отсрочкой, подумал Схюлтс; скоро у них будут основания сердиться еще больше. На столике стоял горячий чайник, рядом электрическая лампа на перевернутом цветочном горшке, а в трех разных местах вазы со свежими георгинами, маргаритками и астрами, что, учитывая страшную дороговизну на цветы, могло считаться проявлением особого внимания. Катакомба, видимо, была раньше просто погребом; два отверстия, выходящих в сад, обеспечивали вентиляцию. Печка для обогрева теплицы находилась по другую сторону. Пахло плесенью. Поздоровавшись, Ван Дале закурил сигарету и сказал:
— Я не мог приехать раньше, чем сегодня. Баудевейн, наверное, говорил вам. Я не могу дать вам машину, если и в следующий раз все будет организовано так же плохо, как в субботу. Я не упрекаю вас, но операция проводилась по-дилетантски…
Наступило настороженное молчание. Когда Ван Дале бросил на пол спичку, Баллегоойен зло взглянул на него и кивком головы указал на пепельницу на столе. Схюлтс чувствовал, что таким тоном с этими людьми разговаривать нельзя; Ван Дале был слишком резок и не умел обходиться с людьми — на фабрике у него из-за этого часто возникали конфликты с подчиненными. Он был слишком строг и требовал военной дисциплины от всех подпольщиков. В той организации, членом которой был он лично и о которой он никогда не говорил — группа Маатхёйса была очень далеким ответвлением секретной службы и не входила в нее, — такая требовательность была уместна, но во вспомогательных организациях она не годилась.
Все молчали; тогда Схюлтс счел подходящим преподать Ван Дале урок обращения с людьми.
— Вы сидите с таким унылым видом, словно немцы взяли Ленинград, — начал он. — Арнольд не хотел сказать ничего плохого; кроме того, упрек относится и ко мне, не так ли? Но нам нечего ему возразить. Мы слишком поверили в нацистские принципы Пурстампера, а у него, видимо, вообще нет никаких принципов.
Баллегоойен поднял голову:
— Пусть тогда менеер… менеер скажет, что делать. У него машина.
— А стрелять нам, — вскипел Эскенс. — В конце концов, Пурстамперу подыхать от нашей пули, а не от его машины. Я с самого начала был против машины. Машина…
— Не в этом дело, — перебил Ван Дале, которого Схюлтс предупредил о настоятельной необходимости время от времени одергивать Эскенса. — Я совсем не собираюсь играть тут первую скрипку из-за того, что даю машину; но у меня, возможно, больше опыта, чем у вас. Правда, мне не случалось участвовать в подобном нападении, но я знаю, что в таких случаях принято выслеживать или заманивать жертву. Если бы нам удалось как-нибудь вечером заманить Пурстампера в лес…
— А то мы сами не думали об этом! — огрызнулся Эскенс. — Попробуй затащи его в лес…
— Да, менеер, — вмешался Баллегоойен, — мне это было известно, когда вы еще…
Он хотел сказать «когда вы еще пешком под стол ходили», но вовремя опомнился: ведь тогда в стране не было немцев.
— Мой сын, расстрелянный весной сорок второго, организовал и провел девятнадцать нападений и обо всех рассказывал мне. Вы, разумеется, правы: в большинстве случаев поступают именно так. Но не с тем, кто чувствует что-то неладное, боится выходить из дому и, конечно, не даст себя никуда заманить. А Пурстампер чувствует что-то неладное, и нам это известно. В понедельник один из наших ходил в его лавку, ему срочно понадобилась фотобумага для важного дела. Пурстампер, зная, кто он такой, завел речь о том, что, мол, то, что произошло в Хундерике, просто ужасно и что он сам, хоть он и энседовец, никогда бы не мог участвовать в таком деле.
— Знает, кошка, чье мясо съела! — воскликнул Эскенс. — Вот вам и признание, которого ждал Роозманс.
— Такое признание не имеет большой юридической силы, — сказал Схюлтс. — Но я тоже не вижу средства заманить Пурстампера в лес.
Ван Дале вскинул свой квадратный подбородок:
— В принципе это всегда возможно. Ворваться в дом и пристрелить его на месте мне кажется нереальным. Никогда не угадаешь, кто окажется на крыльце, когда будешь удирать из дома.
— Об этом должны позаботиться другие участники операции, — сказал Баллегоойен.
— Вы сказали, что он не только аптекарь, но и фотограф. Нельзя ли вызвать его сделать фотографии где-нибудь в городе? Дать ему адрес виллы недалеко от леса…
— На это он не клюнет, — возразил Хаммер, впервые отказавшись от роли подчиненного и пытаясь незаметно, но решительно взять власть в свои руки. — По крайней мере на первых порах. Спросите меня, и я скажу, что лучше всего накрыть его дома, в тихий час…
— Ужасно банально. Есть десятки других способов. Надо устроить так, чтобы он обязательно вышел из дома — позвать его к умирающему или что-то в этом роде: письмо от сына, приказ НСД, или СД, или ортскомманданта. Я могу устроить это, но требуется время…
— Ну вот, снова отсрочка, — возмутился Эскенс. — Об отсрочке…
— Я тоже считаю, что операцию надо провести на этой неделе, — сказал Схюлтс.
— Вам, наверное, хорошо известно, что можно подослать женщину, — обратился Ван Дале к Баллегоойену. — Этот способ тоже не из простых, но… Как вы считаете?
Эскенс, Хаммер и Баллегоойен, особенно Эскенс, усмехнулись.
— Теперь вы попали в самую точку, — ответил Хаммер. — Пурстампер ужасный бабник…
