Редьярд Киплинг - Собрание сочинений. Том 4. Рикша-призрак. Сказки и легенды. Труды дня
— Но завтра они умрут, брат, — сказал Ганеса.
— Тише, — сказал бык, когда Гануман снова нагнулся вперед. — А завтра, что же завтра, возлюбленный?
— Только вот что. Новые слова будут передаваться из уст в уста простого народа — слова, которых не смогут остановить ни человек, ни бог, — дурные, дурные, ничтожные, маленькие слова, передающиеся среди простого народа (и неизвестно, кто пустил их), гласящие, что вы надоели им, небожители, утомили их.
Боги тихо засмеялись.
— А потом, возлюбленный?
— И чтобы скрыть эти чувства, мой народ сначала будет приносить тебе, Шива, и тебе, Ганеса, больше жертв и станет громче восхвалять вас. Но слова уже пущены, и впоследствии мой народ будет платить меньше дани вашим толстым браминам. Затем люди станут забывать ваши алтари, но так медленно, что ни один человек не сможет сказать, когда и как началось это забвение.
— Я знаю… я знаю!.. Я говорила то же, но они не хотели слушать, — сказала тигрица. — Нам нужно было убивать… нам нужно было убивать!
— Теперь слишком поздно. Вы должны были убить вначале, когда люди по ту сторону воды еще ничему не научили наш народ. Теперь мои люди видят их работу и уходят, раздумывая. Они совсем не думают о небожителях. Они думают об огненной колеснице и других вещах, что сделаны строителями мостов, и, когда ваши жрецы протягивают руки за милостыней, они дают немного и неохотно. Это только начало; пока так поступают один, два, пять или десять, но я брожу среди моего народа и знаю, что у него в сердце.
— А конец, насмешник над богами? Каков будет конец? — спросил Ганеса.
— Конец будет такой же, как начало, о несообразительный сын Шивы! Пламя замрет на алтарях и молитва на языке, пока вы снова не станете маленькими богами — богами джунглей, — имена которых охотники за крысами и ловцы собак шепчут в чащах и в пещерах, жалкими божками деревьев и отдельных селений, какими вы были вначале. Вот конец для тебя, Ганеса, и для Бхайрона — Бхайрона простого народа.
— Это случится очень нескоро, — проворчал Бхайрон. — И это ложь.
— Много женщин целовало Кришну. Они рассказывали ему это, чтобы утешить себя, когда у них показались седые волосы, а он передал нам этот рассказ.
— Их боги пришли, и мы их переделали. Я взял женщину и сделал ее двенадцатирукой. Так вывернем мы всех их богов, — сказал Гануман.
— Их боги! Вопрос идет не об их богах — один или три, мужчина или женщина. Дело в людях, двигаются они, а не боги строителей мостов, — сказал Кришна.
— Пусть будет так. Я заставил одного человека поклоняться огненной колеснице, когда она стояла, дыша огнем, и он не знал, что поклоняется мне, — сказала обезьяна Гануман. — Они только несколько изменяют имена своих богов. Я буду по-прежнему руководить строителями мостов. Шиве в школах будут поклоняться те, кто сомневается и презирает своих товарищей; у Ганесы останутся его купцы, а у Бхайрона — погонщики ослов, пилигримы и продавцы игрушек. Возлюбленный, они только изменят имена, а это мы уже видели тысячу раз.
— Конечно, они только изменят имена, — повторил Ганеса; но боги беспокойно задвигались.
— Они переменят больше, чем имена. Меня одного они не смогут убить, пока девушка и мужчина встречаются друг с другом или весна следует за зимними дождями. Небожители, не напрасно я ходил по земле. Мой народ не сознает еще, что он уже знает; но я, живущий между людьми, читаю их сердца. Великие владыки, начало конца уже зародилось. Огненная колесница выкрикивает имена новых богов, а не старых под новыми именами. Теперь пейте и ешьте побольше. Погружайте ваши лица в дым алтарей, прежде чем они потухнут. Берите дань и слушайте звуки цимбал и барабанов, пока есть еще цветы и песни. Как считают люди, конец еще далек; но по счету времен у нас, знающих, он наступит сегодня. Я сказал.
Молодой бог замолчал; его собратья долго, безмолвно смотрели друг на друга.
— Этого я не слышал прежде, — шепнул Перу на ухо своему товарищу. — Но иногда, когда я смазывал маслом части машин в машинном отделении «Гурка», я думал, так ли уже мудры наши жрецы — так ли мудры. День настает, сахиб. Они уйдут к утру.
Желтый цвет на небе становился ярче, и тон реки изменился, когда исчезла тьма.
Внезапно слон затрубил, словно по знаку погонщика.
— Пусть судит Индра. Отец всех, говори ты! Что скажешь ты о слышанном нами? Действительно ли Кришна солгал или…
— Вы знаете, — сказал бык, вставая на ноги. — Вы знаете загадку богов: «Когда Брама перестанет грезить, небеса и ад и земля — все исчезнет». Будьте довольны. Брама еще грезит. Грезы его приходят и уходят, и природа грез изменяется, а Брама еще грезит. Кришна слишком долго ходил по земле, но, несмотря на это, я еще больше полюбил его за переданный рассказ. Боги изменяются, возлюбленный, — все, кроме Одного!
— Да, все, кроме того, который зажигает любовь в сердцах людей, — сказал Кришна, завязывая свой пояс. — Ждать недолго, и вы узнаете, лгу ли я.
— Правда, времени, как ты говоришь, немного. Ступай снова в свои хижины, возлюбленный, и весели молодежь, потому что Брама еще грезит. Ступайте, дети мои! Брама еще дремлет, и, пока он не проснется, боги не умрут.
* * *— Куда они ушли? — сказал пораженный ужасом ласкар, слегка дрожа от холода.
— Бог знает! — сказал Финдлейсон.
Река и острова вырисовывались теперь в дневном свете, и на сырой земле под деревом не было следов копыт или следов обезьяны. Только попугай кричал в ветвях; дождевые капли градом катились с его крыльев, когда он встряхивал ими.
— Вставайте! У нас ноги закоченели от холода. Испарился ли из тебя опиум? Можешь ли ты двигаться, сахиб?
Финдлейсон, шатаясь, поднялся на ноги и встряхнулся. Голова у него кружилась и болела, но действие опиума прошло, и, освежая голову в воде пруда, главный инженер моста у Каши поразился, каким образом он попал на остров, и стал раздумывать, какие шансы для возвращения домой представляет ему день и — главное — как обстоит дело с его мостом?
— Перу, я забыл многое. Я был под сторожевой башней, наблюдая за рекой… А потом!.. Унесло нас течение?..
— Нет. Суда сорвались, сахиб, и (если сахиб забыл об опиуме, Перу не станет напоминать о нем) мне показалось, — было так темно, — что какой-то канат, за который уцепился сахиб, сбросил его в лодку. Ввиду того что мы оба с Хитчкоком-сахибом выстроили, можно сказать, этот мост, я также сел в лодку, которая въехала, словно верхом на волнах, в мыс этого острова, разбилась и выбросила нас на берег. Я испустил громкий крик, когда лодка оторвалась от пристани, и, без сомнения, Хитчкок-сахиб приедет за нами. Что касается моста, то при постройке его умерло столько людей, что он не может умереть.
Палящие лучи солнца, выглянувшего после бури, вызвали из напоенной водой земли все ее ароматы; при ярком свете солнечных лучей человек не мог думать о сновидениях во тьме. Финдлейсон смотрел вверх по течению реки, которая ослепительно блестела на солнце, пока глаза у него не заболели. На Ганге не было видно берегов, тем более линии моста.
— Мы спустились очень далеко, — сказал он. — Удивительно, что мы не утонули раз сто.
— Это менее всего удивительно, потому что ни один человек не умирает раньше своего времени. Я видел Сидней, я видел Лондон и двадцать больших портов, но, — Перу взглянул на мокрый полинявший храм под деревом, — никогда человек не видел того, что мы видели здесь.
— Чего?
— Разве сахиб забыл?.. Или только мы, черные люди, видим богов?
— У меня была лихорадка, — сказал Финдлейсон, продолжая пристально смотреть на воду. — Мне казалось, что остров заполнен разговаривавшими зверями и людьми, но я не помню. Я думаю, лодка может теперь продержаться на воде?..
— Ого! Так, значит, это правда. «Когда Брама перестанет грезить, боги умрут». Теперь я знаю, что он хотел сказать. Однажды гуру сказал мне то же, но тогда я не понял. Теперь я поумнел.
— Что такое? — сказал через плечо Финдлейсон.
Перу продолжал, как будто говоря сам с собой:
— Шесть… семь… десять муссонов тому назад я стоял на вахте на «Ревахе» — большом судне «Кумпании» — и был большой «туфан», зеленая и черная вода билась о судно; и я крепко держался за спасательный круг, задыхаясь под потоком воды. Тогда я подумал о богах — о тех, которых мы видели сегодня ночью… — Он с любопытством, пристально посмотрел в затылок Финдлейсону, но белый человек смотрел на реку. — Да, я говорю о тех, которых мы видели в прошлую ночь, и молил их защитить меня. И, когда я молился, продолжая смотреть, громадная волна подхватила меня и бросила на кольцо большого черного носового якоря. «Ревах» поднялся высоко-высоко, наклонившись на левый борт, и вода стекла у него с носа, а я лежал на животе, держась за скобу и смотря вниз в великую глубину. Тогда, даже перед лицом смерти, я подумал, что если перестану держаться, то умру и для меня не будет ни «Реваха», ни моего места на кухне, где готовят рис, ни Бомбея, ни Калькутты, ни даже Лондона. «Как могу я быть уверен, что боги, которым я молюсь, все же останутся?» — сказал я. Так думал я, а «Ревах» опустил нос, вроде как падает молоток, и волны ворвались и смыли меня на корму, и я чуть было не сломал себе берцовую кость о лебедку;
