Теодор Фонтане - Эффи Брист
Искренне преданный Вам доктор Руммшюттель».
Госпожа фон Брист прочитала письмо своему мужу. Оба они сидели в саду в тенистой каменной галерее. Перед ними была площадка с солнечными часами, позади крытая стеклянная беседка. Ветерок шелестел в листьях дикого винограда, вьющегося по окнам; над водой, нежась в лучах солнца, застыли стрекозы.
Брист молчал, он только барабанил пальцем по подносу.
– Пожалуйста, не стучи. Лучше скажи что-нибудь.
– А что мне сказать, Луиза? Достаточно того, что я стучу. Мое мнение ты знаешь давно. Правда, вначале, когда, как гром среди ясного неба, пришло письмо от Инштеттена, я согласился с тобой. Но с тех пор прошла целая вечность... Ты же знаешь, не по душе мне роль Великого инквизитора, она мне давно надоела.
– Не упрекай меня, Брист. Я ее люблю не меньше, если не больше, чем ты. Каждый любит по-своему. Но мы существуем на свете не для того, чтобы нянчить и потакать нашим детям и снисходительно смотреть, как они попирают заповеди и мораль, и все то, что осуждают все люди – и в данном случае осуждают совершенно справедливо!
– Ну, что ты! Всегда что-нибудь одно бывает важнее.
– Конечно. Что же по-твоему?
– Любовь родителей к детям. И если к тому же у вас одна единственная дочь...
– Тогда махни рукой на катехизис и мораль и не претендуй на общество.
– Знаешь, Луиза, о катехизисе еще можно поговорить, но об «обществе»...
– А без общества жить очень трудно.
– И без дочери тоже, К тому же «общество», когда захочет, кое на что закрывает глаза. Я полагаю так: Придут к нам Ратеноверские гусары – хорошо, и не придут – хорошо. И если хочешь знать мое мнение, я скажу. Надо попросту послать телеграмму: «Эффи, приезжай». Ты не возражаешь?
Она встала и поцеловала его в лоб.
– Ну конечно. Только не упрекай меня. Это не легкий шаг. С этого дня наша жизнь пойдет совсем по-другому.
– Я лично выдержу. Рапс в этом году уродился, стало быть, осенью я смогу травить зайцев. Красное вино мне и сейчас по вкусу; а когда здесь будет Эффи, оно покажется еще вкуснее... Значит, сейчас же пошлем телеграмму.
И вот уже более полугода Эффи живет в Гоген-Креммене. В ее распоряжение отданы две комнаты на втором этаже, те самые, которые она занимала и прежде, когда гостила здесь у родителей. Одна из них предназначена лично для Эффи, в другой поселилась Розвита. Надежды, которые Руммшюттель связывал с пребыванием в Гоген-Креммене, казалось, начинали сбываться. Эффи перестала кашлять, исчезло суровое выражение, которое лишало очарования ее милое личико, и наконец наступил даже день, когда она в первый раз засмеялась., О Кессине и обо всем, что было с ним связано, старались не вспоминать; лишь иногда разговор заходил о госпоже фон Падден и уж, конечно, о добром Гизгюблере, к которому старый Брист питал большую симпатию. «О, этот Алонзо, этот прециозный испанец, который дает приют Мирамбо и воспитывает Триппелли. Он – гений, не спорьте со мной!» И Эффи должна была изображать ему Гизгюблера, как он стоит со шляпой в руке и отвешивает бесконечные поклоны. Она выполняла просьбу отца не очень охотно – это ей казалось несправедливым по отношению к милому доброму Гизгюблеру, Однако при таланте Эффи копировать людей аптекарь получался у нее как живой. Но ни об Инштеттене, ни об Анни никто никогда не упоминал, хотя Анни считалась наследницей Бристов, и Гоген-Креммен должен был со временем стать ее собственностью.
Да, Эффи совсем ожила, и мама, не уступавшая теперь своему супругу в нежности и знаках внимания к дочери, стала, как это часто бывает у женщин, во всей этой истории видеть даже нечто пикантное.
– Давно у нас не было такой приятной зимы, – сказал как-то старый Брист. Эффи, сидевшая в кресле, встала, подошла к нему и нежно убрала с его лба прядку редких волос.
Но все эти признаки выздоровления были одной только видимостью, болезнь прогрессировала и, подтачивая жизнь, медленно уносила здоровье. И, когда Эффи легкой эластичной походкой входила в комнату родителей, чтобы пожелать им доброго утра, изящная в своем девичьем платье в белую и голубую полоску (оно было на ней в день помолвки с Инштеттеном), они смотрели на нее с радостным удивлением, к которому, однако, примешивалось чувство щемящей тоски, ибо от них не могло ускользнуть, что не молодость и здоровье, а какая-то отрешенность от жизни была в ее стройной, гибкой фигуре и особенно в выражении блестящих глаз. Все, кто имел наблюдательный взгляд, видели это, только Эффи не хотела ничего замечать. Она жила ощущением счастья, что снова была в родном милом, доме, в согласии с теми, кого так любила и кто всегда платил ей не меньшей любовью, да, всегда, даже в тяжелые дни беды и изгнания.
Ее занимали сейчас дела по хозяйству, она заботилась об уюте и о маленьких усовершенствованиях в доме. А читать и в особенности заниматься искусствами она перестала: «Хватит с меня, хочу посидеть сложа руки...» Видимо, это напоминало ей самые печальные дни ее жизни. Зато она овладела искусством наслаждаться природой. Ей было мило любое время года: и когда с платанов тихо осыпалась листва, и когда на пруду на корочке льда играло зимнее солнце, и когда в саду на неоттаявшей еще как следует круглой площадке с клумбой распускались первые крокусы. Всем этим она могла любоваться часами, совершенно забывая о том, что жизнь лишила ее многих радостей и удовольствий; впрочем, винить в этом нужно было не жизнь, а только самое себя.
Иногда к ним приходили гости – не все ведь отвернулись от них. Но Эффи бывала лишь в доме учителя и у пастора.
Ее ничуть не смущало, что ее подруг, дочерей учителя Янке, давно уже не было в их родном гнезде (может быть, так было и лучше!). К самому же Янке, который рассматривал не только Шведскую Померанию, но и Кессинскую область как часть Скандинавии и задавал ей по этому поводу множество вопросов, она относилась теперь гораздо теплее, чем прежде.
– Да, Янке, у нас там был пароход. И я вам, кажется, не то рассказывала, не то писала, что я чуть-чуть не поехала в Висби. Подумать только, чуть-чуть не поехала. Забавно, но о многом в моей жизни можно сказать: «чуть-чуть не...»
– Жаль, жаль, – ответил ей Янке.
– В самом деле, жаль. Но на острове Рюген я все же побывала. Вам было бы, наверное, очень интересно увидеть Аркону. Там, говорят, сохранились следы огромного военного лагеря вендов. Я, правда, там не была, но зато я побывала на озере Герты, где плавает столько белых и желтых кувшинок. Я все время вспоминала там вашу Герту.
– Герту... да... Но ведь вы хотели рассказать об озере Герты...
– Ах, да... Представьте себе, прямо у озера лежат два огромных жертвенных камня, они кажутся отполированными, и на них видны еще следы желобков, по которым стекала кровь. Бр... с этих пор у меня появилось даже отвращение к вендам.
– Простите, сударыня, но это были не венды. Жертвенные камни лежали там много столетий раньше, еще до рождества Христова; они принадлежали древним германцам, от которых мы все и происходим...
Эффи рассмеялась.
– Само собой разумеется, от которых мы все и происходим, во всяком случае все Янке, а, может быть, и Бристы.
И она забыла о Рюгене и озере Герты и стала спрашивать его о внуках, о том, кого он больше любит – детей Берты или Герты.
Да, Эффи хорошо относилась к Янке. Но, несмотря на его любовное отношение к озеру Герты, Скандинавии и Висби, он был уж очень незанимательный человек, и беседа с пастором Нимейером казалась молодой одинокой женщине куда интереснее. Осенью, когда можно было еще совершать прогулки, они часто гуляли в парке. Но с приходом зимы встречи на несколько месяцев прекратились. В пасторский дом она не ходила, – госпожа Нимейер и прежде была неприятной особой, а теперь ее высокомерие и вовсе стало непомерным, хотя, по мнению прихода, ее собственная репутация была не совсем безупречна.
Так, к огорчению Эффи, прошла вся зима. Но в начале апреля, когда появилась первая зелень и дорожки просохли, прогулки возобновились.
Однажды, когда они вместе гуляли, вдали закуковала кукушка, и Эффи принялась было считать, но вдруг, взяв Нимейера за руку, она сказала ему:
– Слышите? Кукушка. Я почему-то не хочу больше считать. Друг мой, скажите, что вы думаете о жизни?
– Ах, дорогая Эффи, какой философский вопрос. Ты лучше обратись с ним к ученым профессорам или объяви конкурс на каком-нибудь факультете. Что я думаю о жизни? И хорошо и плохо. Иногда очень хорошо, иногда очень плохо.
– Вот правильно! Это мне нравится. Больше ничего и не нужно.
В это время они подошли к качелям в саду. Легко, как в те дни, когда она была совсем молоденькой девушкой, Эффи вскочила на перекладину, взялась за веревки и, то приседая, то выпрямляясь, ловко принялась раскачивать качели. И не успел старый пастор прийти в себя от изумления, как она уже взлетала высоко в воздух и стремительно падала вниз. Держась одной рукой за веревку, она другой сорвала с шеи шелковый платочек и, счастливая, принялась шаловливо махать им. Потом замедлила движение качелей, остановилась, спрыгнула и снова взяла Нимейера под руку.