Эптон Синклер - Джунгли
Вначале его мысли были сосредоточены лишь на том, чтобы укрыться от ужасного холода. Он вошел в одну из пивных, в которой бывал раньше, спросил рюмку виски и остановился у огня, все еще дрожа, ожидая, что его вот-вот выгонят. Согласно неписаному закону, рюмка виски давала право оставаться лишь в течение некоторого времени, затем нужно было заказать вторую рюмку или уходить. Юргис, как старый клиент, мог задержаться немного дольше. Но, с другой стороны, он пропадал две недели, и легко было догадаться, что он «на мели». Рассказ о его злоключениях тоже не помог бы. Если бы владельца пивной можно было этим растрогать, в такую погоду его заведение скоро было бы битком набито бродягами.
Юргис перекочевал в другую пивную и снова истратил пять центов. Он был так голоден, что не мог устоять перед соблазном поесть горячего мясного рагу, и такая роскошь значительно сократила его пребывание в этом месте. Когда ему снова предложили уйти, он направился в «злачное местечко» в районе «Леве», куда иногда ходил в поисках женщин со своим приятелем, похожим на крысу рабочим-чехом. Юргис льстил себя надеждой, что здесь владелец заведения пустит его посидеть «приманкой». Зимой содержатели низкопробных пивных, чтобы оживить торговлю, часто пускают погреться какого-нибудь жалкого босяка, покрытого снегом и промокшего насквозь, чтобы он сидел у огня с несчастным видом. Войдет рабочий, довольный тем, что окончил свой дневной труд, увидит оборванца, и ему неприятно будет пить одному, когда рядом такой горемыка. Он окликнет бродягу: «Эй, парень, что с тобой? Что голову повесил?» Тогда тот заведет какую-нибудь жалостную историю, и рабочий пригласит его: «Выпей-ка стаканчик!» И вот они выпьют вместе, а если у бродяги достаточно жалкий вид или хорошо подвешен язык, пожалуй, выпьют и по второй. Когда же окажется, что они земляки, или жили в одном городе, или работали на одном предприятии, то они усядутся за столик, побеседуют часок-другой, и к тому времени, когда они расстанутся, содержатель пивной получит полный доллар. Все это может показаться подлостью, но хозяина пивной ни в коем случае нельзя осуждать. Он находится в том же положении, что и фабрикант, который волей-неволей должен выдавать всякую гниль за товар первого сорта, — не он, так другой сделает это. А содержатель пивной, если только он не член муниципального совета, сам наверняка задолжал крупным пивоварам и с часу на час ждет продажи с молотка своего имущества.
Однако в этот день на рынке было большое предложение «приманок», и для Юргиса не нашлось места. Всего в этот ужасный день он истратил тридцать центов на то, чтобы иметь кров над головой; между тем еще только начинало темнеть, а полицейские участки открывались не раньше полуночи! Но в последней пивной Юргису повезло. Буфетчик там был его старый знакомый и благоволил к нему. Он позволил Юргису подремать за одним из столиков бара, пока не пришел хозяин и на прощание дал ему добрый совет: в квартале от пивной должно было состояться какое-то религиозное собрание с проповедями и пением, где соберутся погреться сотни безработных.
Юргис направился прямо туда и увидел объявление, гласившее, что дверь будет открыта в половине восьмого. Тогда он стал бегать по улице, передохнул немного в каком-то подъезде, потом снова пробежался и так дотянул до назначенного часа. Полузамерзший, рискуя снова сломать больную руку, он протолкался в помещение и сел возле большой немки.
К восьми часам зал переполнился, что, вероятно, было лестно для проповедников. Проходы были забиты, а у дверей набилось столько людей, что по головам можно было ходить. На эстраде находилось трое пожилых джентльменов в черном и молодая леди, игравшая на рояле. Сперва пропели псалом, затем один из троих, худой, высокий, гладко выбритый человек в темных очках, обратился к собранию с речью. Юргис кое-что расслышал, стараясь отогнать сон. Он знал, что, заснув, начнет ужасно храпеть, а быть изгнанным из этой комнаты было бы для него равносильно смертному приговору.
Проповедник говорил о «грехе и искуплении», о бесконечном милосердии бога и его снисхождении к людской слабости. Он был очень искренен, несомненно преисполнен самых благих намерений, и тем не менее в душе Юргиса росла ненависть. Что знал о грехе и страдании этот человек в отглаженном черном сюртуке и аккуратном крахмальном воротничке? Ему тепло, желудок и карман его полны, а он поучает людей, борющихся за свою жизнь и терзаемых демонами голода и холода! Это, конечно, было несправедливо; но Юргис чувствовал, что люди на эстраде не соприкасались с той жизнью, о которой рассуждали, и не могли разрешить ее проблемы. Напротив, они сами были частью этой проблемы — частью существующего строя, который гнетет и губит людей! Они принадлежали к наглому и торжествующему классу имущих. У них был дом, пылающий камин, еда, одежда и деньги, и поэтому они могли проповедовать голодным людям, а голодные люди должны были почтительно слушать! Эти люди пытались спасти души бедняков, а только глупец мог не понять, что их души нуждаются в спасении лишь потому, что телам не хватает самого необходимого!
В одиннадцать часов собрание окончилось, и бездомные слушатели опять очутились на снегу, бормоча проклятья по адресу тех немногочисленных предателей, которые пошли на эстраду каяться в своих грехах. До открытия полицейских участков оставался еще целый час, а у Юргиса не было пальто, и он был слаб после продолжительной болезни. За этот час он чуть не погиб. Ему пришлось бегать что было мочи, чтобы поддерживать кровообращение. Вернувшийся к зданию участка, он застал там перед входом огромную толпу. Был январь тысяча девятьсот четвертого года, когда в стране наступали «тяжелые времена» и газеты каждый день сообщали о закрытии все новых фабрик. Ожидалось, что к весне около полутора миллиона рабочих окажется на улице. Бездомные ютились всюду, где только можно было укрыться от непогоды, и перед дверьми полицейского участка люди дрались, как дикие звери. Когда помещение заполнилось до отказа и двери закрылись, половина толпы осталась на улице, в том числе и Юргис со своей больной рукой. Теперь он был вынужден истратить еще десять центов, чтобы попасть в ночлежный дом. Он сделал это с болью в душе; была уже половина первого, и он напрасно убил весь вечер, сидя на молитвенном собрании и ожидая на улице. Он знал, что из ночлежки его выпроводят уже в семь часов утра — там были откидные нары, и всякого замешкавшегося сбрасывали на пол.
Так прошел один день, а мороз держался целых четырнадцать. Через шесть дней у Юргиса не осталось ни цента, и тогда он пошел просить на улицах милостыню.
Он начинал очень рано, как только на улице появлялись первые пешеходы. Выйдя из пивной и убедившись, что поблизости нет полисмена, он подходил к сострадательному на вид прохожему, рассказывал ему свою грустную историю и выпрашивал мелкую монету. В случае удачи он бежал за угол на свою «базу» согреться, и, видя это, его жертва клялась, что никогда больше не подаст нищему ни одного цента. Сердобольный прохожий не задумывался над тем, куда еще Юргис мог бы пойти при данных обстоятельствах и куда он сам пошел бы на его месте. В пивной Юрте мог получить не только более обильную и сытную еду, чем в ресторане за те же деньги, но и выпить заодно рюмочку, чтобы согреться. Кроме того, он мог удобно устроиться у огня и поболтать с приятелем. Ведь в пивной он чувствовал себя, как дома. Для содержателей пивных было обычным делом обеспечивать нищих едой и домашним уютом в обмен на выручку от их промысла. А кто еще в городе сделал бы это, включая и самого сердобольного прохожего?
Казалось бы, в роли нищего Юргис мог рассчитывать на успех. Он недавно вышел из больницы, выглядел совершенно больным и не владел одной рукой. Кроме того, он был без пальто и дрожал от холода. Но, увы, снова повторялась история честного торговца, доброкачественный товар которого вытесняется с рынка ловкой фальсификацией. Юргис был просто неумелым любителем, который вздумал тягаться с организованными, действующими по всем правилам искусства профессионалами. Он прямо из больницы, но ведь это обычная история, и как он может это доказать? У него рука на перевязи, но на такую уловку не пошел бы и сынишка профессионального нищего. Он был бледен и дрожал — его конкуренты пользовались гримом и изучили искусство стучать зубами. Правда, он был без пальто, но можно было побожиться, что на этих людях нет ничего, кроме рваного халата да пары холщовых штанов, — так ловко они умели прятать под ними надетое в несколько слоев шерстяное белье. Многие из этих профессиональных попрошаек были отцами семейств, жили в удобных домах и имели счет в банке. Некоторые из них, уйдя на покой, занимались тем, что обучали других секретам ремесла или посылали на улицу детей. У некоторых руки были плотно привязаны к телу, а в рукавах болтались набитые ватой обрубки. Они нанимали какого-нибудь маленького заморыша, который протягивал за них шапку. У других не было ног, и они передвигались по улицам на тележках, третьи были осчастливлены слепотой, и их водили хорошенькие собачки. Менее удачливые калечили себя, обжигали химическими веществами, вытравляли на теле ужасные язвы. Вдруг на улице вам попадался человек, протягивавший к вам палец, полусгнивший и посиневший от гангрены, или другой с воспаленными багровыми ранами, выглядывавшими из-под сползших грязных повязок. Эти вконец отчаявшиеся люди были подонками городских трущоб и по ночам прятались в сырых подвалах пустых полуразрушенных домов, в притонах, в тайных курильнях опиума, вместе с погибшими женщинами, проститутками самого низшего разбора, с женщинами, которых их содержатели выгнали на улицу умирать. Ежедневно полиция сотнями хватает их на улицах, и потом эти люди с жуткими, распухшими, звериными лицами, покрытыми коростой, заполняют полицейскую больницу, похожую на преисподнюю в миниатюре. Все они находятся в различных стадиях опьянения, хохочут, орут, визжат, лают, как собаки, верещат, как обезьяны, бредят и в безумии кидаются друг на друга.
