Ханс Фаллада - Маленький человек, что же дальше?
— Мне это нипочем, — отвечает Яхман. — Я прошел войну, и никто и ничто не в состоянии хоть на минуту отбить у меня аппетит. Овечка беспомощно опускает плечи.
— Ах, ничем-то вас не проймешь, господин Яхман, — говорит она. — Вот смотрите, смазываем попку маслом, чистейшим оливковым маслом…
— А это зачем?
— Затем, чтобы не подопрела. Мой сын ни разу не подопревал.
— Мой сын ни разу не подопревал, — мечтательно произносит Яхман. — Господи, как это звучит! Мой сын ни разу не солгал. Мой сын ни разу не огорчил меня… Ну и ловко же вы орудуете пеленками, просто изумительно. Да, матерью надо родиться. Прирожденная мать…
— Уж не фантазируйте вы, — смеется Овечка. — Спросите-ка лучше у мужа, каково нам пришлось а первый день… Ну вот, а теперь прошу вас отвернуться на минутку…
Яхман послушно идет к окну и упирается взглядом в безмолвный ночной сад, где в отблесках света тихо колышутся ветви деревьев («Они словно переговариваются между собой, Пиннеберг»), а Овечка тем временем сбрасывает платье, спускает бретельки комбинации, накидывает купальный халат и дает сыну грудь. Он сразу перестает кричать, с глубоким вздохом, почти со всхлипом, хватает грудь и начинает сосать. Овечка склонила к нему лицо, а мужчины, привлеченные внезапно наступившей тишиной, поворачиваются и молча смотрят на мать и дитя.
Не так уж долго молча, ибо Яхман говорит:
— Да, Пиннеберг, я все сделал не так… Хорошая, простая жизнь… Хорошая, здоровая жизнь…— Он ударяет себя по лбу. — Ах, я старый осел! Старый осел!
А потом они ложатся спать.
ЯХМАН В РОЛИ ИЗОБРЕТАТЕЛЯ. МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК В РОЛИ БОГА, НО МЫ-ТО С ТОБОЮ ВМЕСТЕ!
Наутро Пиннеберг стоит среди штанов за прилавком сам не свой: нелегко молодожену сознавать, что за гостя он приютил у себя, в своей крохотной квартирке, собственно говоря, состоящей из одной комнаты. То и дело припоминается Яхман в ту ночь, когда он принес им деньги, чтобы уплатить за квартиру, как он рвался к постели Овечки.
Ну, хорошо, тогда Яхман напился, допустим. Вчера вечером он был совсем другим человеком, очень даже симпатичным. И все-таки веры ему нет, а уж доверия тем более.
Пиннеберг стоит за прилавком, а у самого пятки чешутся: поскорее бы домой! Но, разумеется, когда он приходит домой, там все в полном порядке. Настроение у Овечки прекрасное, они любуются Малышом, и Пиннеберг лишь вскользь бросает гостю, который роется у окна в чемодане:
— Добрый вечер, господин. Яхман!
— Добрый вечер, юноша, — отвечает тот. — Бегу, бегу…— вот он уже за дверьми — они слышат, как он с грохотом скатывается по лестнице.
— Ну, как он? — спрашивает Пиннеберг.
— Очень симпатичный. — отвечает Овечка. — В сущности говоря, он просто симпатяга. С утра очень нервничал, все говорил о своих чемоданах — дескать, не мог бы ты забрать их с вокзала Зоопарк
— И что ты ему сказала?
— Пусть тебя и спрашивает. Но он только что-то пробурчал. Потом три раза спускался с лестницы и каждый раз возвращался. Потом подсел к Малышу, звякал над ним ключами и распевал песенки. Потом вдруг подхватился и побежал…
— Набрался-таки духу.
— А потом явился с чемоданами, и теперь сам не свой от радости. Без конца роется в своих манатках, сует в плиту какие-то бумажки. Да, он сделал изобретение.
— Изобретение?
— Он слышать не может, когда Малыш кричит. Просто с ума сходит, подумать только: бедный крошка уже сейчас воюет против всего света! Тут нет никакой трагедии, говорю я ему, Малыш голоден, только и всего. Так что бы ты думал: он хотел, чтобы я сию же минуту покормила Малыша. А когда я отказалась — он изругал меня в пух и прах! Это, говорит, ваша родительская блажь, воспитательные фанаберии, задурили себе голову невесть чем. Потом он захотел выйти с ним погулять, потом — вывезти его в коляске. Можешь ты себе это представить: Яхман с детской коляской в Тиргартене! Я, конечно, и слышать об этом не хочу, а Малыш ревет и ревет…
Она замолкает, так как Малыш, словно услышав, о чем речь, подает голос, тоненько и яростно…
— Вот, пожалуйста! Сейчас увидишь, что изобрел Яхман…
Она берет стул и приставляет его к кроватке. На стул она кладет свой чемоданчик, затем приносят будильник и ставит его на чемоданчик.
Пиннеберг с интересом наблюдает.
Будильник, обыкновенный кухонный будильник-громобой, тикает над самым ухом Малыша. Он тикает очень громко, но, разумеется, когда ревет Малыш, тиканья просто не слышно. Сперва Малыш ревет не переставая, но ведь и ему надо рано или поздно сделать короткую передышку, чтобы набрать в грудь воздуха. Потом он снова заходится ревом.
— Еще не заметил, — шепчет Овечка.
Э, нет, пожалуй, он все-таки уже заметил. Следующая передышка наступает гораздо скорее и длится гораздо дольше. Малыш как будто прислушивается: тик-так, тик-так — без конца.
Потом он снова ревет. Но теперь уже без прежней настойчивости. Он лежит, весь красный от натуги, с беленьким хохолком на темечке, с маленьким, смешно надутым ротиком, и смотрит прямо перед собой, явно ничего не видя; маленькие пальчики лежат на одеяле. Конечно, ему ужасно хочется реветь, ведь он голоден, в животе у него бурчит, а раз так — надо реветь. Но теперь что-то происходит у него над ухом: тик-так, тик-так — без конца.
Без конца, да не совсем. Начнешь реветь — звук пропадает. Перестанешь — вот он, тут как тут. Надо проверить. Он пробует ревануть, так, совсем немножечко — и нету тик-така. Он умолкает — тик-так опять тут как тут. Тогда он умолкает окончательно, он вслушивается, вероятно, в его мозгу ни для чего не осталось больше места: тик-так, тик-так. А бурчанье в животе ушло куда-то глубоко-глубоко да так там и осталось.
— Похоже, и вправду действует, — шепчет Пиннеберг. — Ну и молодец же этот Яхман, как он только додумался?
— Испытываете мое изобретение? — доносится из дверей голос Яхмана. — Действует?
— Похоже, что так, — отвечает Пиннеберг. — Вопрос только, надолго ли?
— Ну как, мадам? Известна ли господину супругу наша программа? Одобрил он ее?
— Нет, он еще ничего не знает. Так вот, милый, господин Яхман приглашает нас. Будем кутить вовсю, кабаре и бар — понимаешь? А для начала — кино.
— Ну что же, — отвечает Пиннеберг. — Ты получила свое, Овечка. Кутнуть, господин Яхман, это давнишняя мечта ее жизни. Отлично!
Спустя час они сидит в кино, в ложе. Свет гаснет, и затем…
Спальня, две головы на подушках: юное, свежее, как роза, лицо женщины и лицо мужчины постарше, сохраняющее озабоченное выражение даже во сне.
Потом появляется циферблат будильника, будильник поставлен на половину седьмого. Мужчина беспокойно задвигался, повернулся и, еще впросонках, протянул руку к будильнику: двадцать пять минут седьмого. Мужчина вздыхает, ставит будильник на место и снова закрывает глаза.
— Тянет до последней минуты. — неодобрительно замечает Пиннеберг.
В ногах большой кровати что-то белеется: детская кроватка. В ней спит ребенок, положив головку на руку, рот его полуоткрыт.
Будильник звонит, молоточек точно взбесился, так и колотит о металлическую чашечку — не молоточек, а сущий дьявол! Мужчина разом вскакивает, спускает ноги с кровати — тощие ноги без икр, поросшие жидким черним волосом.
Зал хохочет.
— У настоящих героев экрана, — говорит Яхман, — вообще не должно быть волос на ногах. Фильм провалится, это бесспорно.
Но, быть может, героиня спасет его? Она сказочно красива, это несомненно: когда будильник зазвонил, она приподнялась на локте, одеяло скользнуло вниз, рубашка слегка приоткрылась, и благодаря искусному повороту, спадающему одеялу и колышащейся рубашке у зрителей на секунду создалось впечатление, что они увидели ее грудь. Приятная атмосфера, ничего не скажешь — а она уже натянула одеяло на плечи и снова уютно устроилась в постели.
— Это и есть заглавная стерва, — говорит Яхман. — Не прошло и пяти минут, а она уже прет на тебя раскрытой грудью. Господи, как все это элементарно просто!
— Зато красивая! — замечает Пиннеберг.
Муж давно уже натянул брюки, ребенок сидит в кроватке и кричит: «Папа, мишку!» Отец подает ему мишку, а он уже требует куклу. Муж бежит на кухню, ставит греться воду — он такой худой, мозглявый. Ну и беготни у него! Подать куклу ребенку, накрыть стол к завтраку, приготовить бутерброды, а тут и чайник вскипел — надо заварить чай, побриться, а жена лежит в постели, свежа как бутон розы.
Но вот и она встала, — нет, она очень даже симпатичная, она вовсе не «такая», она сама приносит себе в ванную теплой воды для умывания. Муж посматривает на часы, играет с ребенком, разливает чай, выскакивает на лестницу — не принесли ли молоко. Нет, только газету. Тем временем жена умылась и прямехонько к своему месту за столом. Каждый берет по листу газеты, чашку чая, хлеб.
