Аделаида Герцык - Из круга женского: Стихотворения, эссе
Затаившись в себе, ждала она, придет ли? Позовет ли он еще? Может быть, не нужно ему больше? Но он пришел, носил Костю на плечах, принес ей книгу об искусстве, спросил, придет ли она опять? С радостью и страхом пошла в назначенный день и радовалась, что ему не нужна ее ласка, что сидели они опять дружные и простые. Пробовала читать его книгу, но не умела читать внимательно, не умела узнавать нового (больно и тоскливо становилось от прикосновения чужих мыслей и слов к душе) и только запоминала одну какую-нибудь фразу и по-ученически спрашивала его: так ли? И когда он рассказывал ей что-нибудь из книг или жизни, смотрела на его шевелящиеся губы, на черную бороду и любовалась им. И еще один раз, в один вечер, стала ему нужна она, ее ласка, — женское в ней. И опять заныла покорная ранка, и опять он, смущенный ее испугом и печалью, рассказывал о чем-то другом, далеком и рассматривал с ней художественные альбомы.
И больше не повторялось этого.
— Вы безнадежная, вы так и остались спящей царевной, — сказал он раз шутливо.
А Ольга боялась теперь только одного — чтоб не слишком скучно ему было с ней. Смутно чувствовала она, что не знает он больше, что с ней делать, что все реже оживляется в разговоре, как будто не радуется больше ее приходу и рассеянно посматривает на часы. Было мучительно это сознание. И в четверг — это был их день — с утра напряженно выдумывала, что сказать ему, заглядывала даже в газету, зная, что он любит внешние события, вспоминала все, что случалось с ней, но то, что казалось ей значительным, так непохоже было на то, что замечал и чему удивлялся он. Часто хотелось сказать ему, что любит его; радостно и благородно поцеловать ему руку. Но не умела. И так хотелось быть прекрасной для него.
5Был девятый час, когда Ольга позвонила у знакомой двери. Савицкий сам открыл ей и, не дав раздеться, за руку провел в свой кабинет.
— Вы меня простите, голубчик, — сказал он. — Я не успел предупредить вас. Сегодня я должен быть в одном месте, — он вынул часы и посмотрел на них, — может быть, вы подождете меня и мы вместе выйдем, — через пять минут я буду готов. Вы на меня не сердитесь? — добавил он, заглянув ей в глаза.
Ольга заторопилась:
— Пожалуйста. Я сейчас уйду.
— Нет, присядьте, подождите меня.
И он ушел из кабинета, дружески кивнув ей головой.
Ольга села на диван, переводя глаза с одного знакомого предмета на другой. Чужое было все, и чужая она сама здесь, и такими беззащитными, пристыженными ее новые бронзовые туфли, выглянувшие из-под мокрого пальто. Она торопливо подобрала их под свое платье.
На глубоком кожаном кресле лежал блик от лампы — поблескивала холодная кожа, и укоризненно смотрело кресло, осуждало Ольгу. Всегда побаивалась она его, знала, что оно суровое и важное, как генерал, но старалась не думать о нем, — и вот, оставшись наедине с ним, ощутила его холодный укор.
«Ведь он же сам звал меня», — оправдывалась она смущенно и слышала, как цедило оно свой ответ: «Не звал он тебя и давно уже не зовет, — не нужна ты здесь никому».
Беспомощно перевела глаза на шкаф. Стоя в ряд, тесно прижавшись друг к другу, чопорно-аккуратные, глядели корешки книг, и не было в них жалости к ней, молчали строго, думали, что им с ней и говорить не о чем. Растерянно перебегали глаза Ольги, укрываясь от недругов. Тикали на камине маленькие круглые часы, — пожалели ее и поучали тихонько: «Все мы служим хозяину. Пока хозяин был ласков с тобой — мы терпели тебя, а теперь ни ему, ни нам с тобой делать нечего». И хором подхватили их все вещи…
Ольга встала тоскливо, загнанная, подошла к круглому столу. Тот же альбом с «Пляской смерти», протянула было руку, и опустила, не посмела тронуть. Все чужое, ни над чем у нее нет здесь больше власти.
Савицкий вошел, приодевшись, и пахло от него одеколоном.
— Ну, что? — бодро сказал он стоявшей среди комнаты Ольге. Она было потянулась к нему, но удержалась испуганно.
— Я больше не приду сюда, — сказала она, не глядя на него, и сама испугалась своих слов. Больше для вещей, а не для него, сказала их, чтоб слышали они, что она не навязывается ему. Но ничего не случилось. И, когда взглянула опять на него, увидела то задумчивое выражение глаз, которое вызывало в ней жалость. Внимательно посмотрел он, покачал головой, поцеловал ей руку, осторожно, будто боясь разбить, и выпустил опять.
Выходя из кабинета за ним, оглянулась Ольга на кресло — смягчилось ли? одобряет ли? Холодно насупившись, не глядя на нее, стояло оно, поблескивая кожей.
Вышли вместе на сырой темный подъезд.
— Я вас подвезу, — сказал он, беря ее под руку и подзывая извозчика.
— Нет, нет, — уклонилась Ольга встревоженно, — вы поезжайте, а то опоздаете, а я тут рядом, к подруге зайду…
— Мне все кажется, что вы рассердились, — сказал он, пожимая ей руку.
Прогремели колеса по мокрым камням. И Ольга пошла домой, не глядя под ноги, не выбирая сухих мест, глубоко вдыхая прохладную сырость. Было облегчение, что вышла из-под тяжелых осуждающих взглядов, что никто больше не трогал ее. Ведь ничего плохого она не сделала? О чем же? — спрашивала она ранку, опять занывшую в груди. Ничего стыдного ведь не было? Только не стало больше похоже на настоящую жизнь. Не будет больше вечеров у камина, ласковых мужских глаз, близко смотрящих на нее.
Вспомнила, как возвращалась в этот день, закрепленная жизнью, цепкими нитями опутанная, как уверенно ступали ноги по земле, и она слышала их, и все свое тело слышала, молодое и радующееся, и мысли прикреплялись к разным маленьким вещам и к течению дней и часов. А теперь — подрезаны нити — ничто не держит, не связывает, не предписывает, не указует — нет сроков, нет страха… За что удержаться? Будто выдернута земля из-под ног, и повисла она в пространстве. И еще больно оттого, что опять не сумела, не смогла чего-то важного в жизни… «А я бы уж скоро научилась — жалостливо, просительно подумала она. — Еще бы немного, и стала бы такой, как все…»
Вернувшись домой, Ольга зажгла свечу в своей спальной и, близко подойдя к зеркалу, осветила свое лицо. «Милая, бедная», — сказала она себе. Вытянула шею, тоскующе глядя вперед. И вдруг вспомнила белую головку, к которой прижалась вчера, такую же недоуменную.
«Так вот она о чем», — подумала Ольга и стала раздеваться.
Сидя в постели, сняла новые бронзовые туфли. Как два трупика, были они. Пожалела их короткую, невеселую жизнь и бережно положила на стул. Скорей потушила свечу, чтоб не видеть ничего, и закуталась в одеяло. «Может быть, завтра пройдет, не будет так больно?» — подумала она. Опять кто-то Большой нежно приподнял и покачивал ее.
Ольга сжала руки под одеялом. «Господи! Ты любишь меня. И я тебя тоже…»
6Молодая швея Варя стояла у комода Ольги и перебирала ее белье.
Девочками росли они вместе — кухаркиной дочкой была Варя, — и дружба осталась между ними. Варя поступила учиться к портнихе, но и теперь было ей радостью прийти к Ольге и поговорить о себе. Шла она прямо в ее спальню, убирала раскиданные вещи, зашивала белье, рассказывая о своих похождениях. Всегда у нее был жених. И Ольга любила слушать ее, и ей казалось, что Варя самый близкий ей человек на свете.
По привычке Ольга сидела на кровати и машинально следила за движениями подруги.
— Ни одной-то пары целой нет. Все худые! — с сокрушением говорила Варя, разглядывая чулки. — Давай я снесу надвязать, а то сама заштопаю когда в свободное время.
— Все равно. Не стоит, — отозвалась Ольга, но, чтоб успокоить огорченную подругу, добавила: — Хорошо, возьми. Когда-нибудь заштопай. Только не спеши, мне не важно.
Варя, аккуратная, в модной кофточке, старательно подвитая, — обернулась к Ольге:
— Ты что, нездорова? Голова болит? — участливо спросила она, бросив чулки и присаживаясь на скамеечку к кровати. Глаза Ольги наполнились слезами, и краска прихлынула к лицу. Она сжала виски.
— Нет, просто так. Жить некуда, Варя. — И, когда Варя, стараясь понять, сдержанно и сострадательно уставилась на нее, добавила быстро: — Ничего. Неправда, что я сказала. Слишком много, куда жить. Я просто забыла…
И уже, блестя слезами радости, говорила дальше:
— Сядь сюда ближе, Варечка, расскажи про себя. Ну, что тот, рыжий, который тебе стихи сочинял, приказчик, — видела ты его еще?
— Нет, ты мне про себя расскажи, — настаивала Варя озабоченно. — Тебя Анна Игнатьевна обидела? Или случилось что?
— Ах, ничего… Ты разве не видишь, что я — счастливая! — Румянец играл на ее лице и в глазах дрожала нетерпеливая радость. — Ты знаешь, — добавила она, видя, что не успокаивается подруга, — бывает так, что можно забыть про что-нибудь очень большое, потому что все ищешь и ждешь маленького. А потом вдруг вспомнишь и испугаешься того, что такое большое… Ну вот, я забыла, а сейчас вспомнила и испугалась… Ну, а теперь скажи, или покажи… У тебя, наверно, есть письмо?
