Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга вторая
— Эта мерзавка Эльжбета Шиллер, — повторила она, — столько лет водила меня за нос, таскала по всей Европе и Америке взад-вперед, только чтобы я была свидетельницей ее триумфов и чтобы платила ей за занятия по пятьдесят долларов за час. За час?.. Да она и четверти часа со мной не занималась. Она же великолепно знала, что из этого ничего не получится, но ей было выгодно иметь меня в своей свите. А платья, какие платья она велела мне надевать на раутах, чтобы ее появление выглядело поэффектнее… Редкая подлость!
— А что она сейчас поделывает? Я давно уже не слышал о ней.
— Сидит в Лондоне со своим гнусным Рубинштейном. Тоже мне удовольствие. А впрочем, все на свете имеет свой конец — придет конец и ее голосу. Да, да, придет… — с торжеством произнесла Ганя, продолжая метаться по комнате. — Хоть и говорят, что она получила ангажемент на будущий год в Метрополитен-опера. Впрочем, там теперь поют только бывшие знаменитости.
Нагловатый хорошенький юнец в белой куртке появился в комнате и, не отрываясь, многозначительно уставился на «мадам».
— Что ты будешь пить? — спросила Ганя.
— С удовольствием выпил бы чаю.
— Может, что-нибудь покрепче? Виски? Портвейн?
— Нет, нет.
— Ну хорошо. А мне виски, — обратилась она к юнцу.
Смазливый щенок, небрежно кивнув, исчез.
— Ну, что ты скажешь? Видел, как он на меня смотрит? Нравлюсь ему.
Януш грустно усмехнулся.
— А вдруг ему просто на днях надо платить очередной взнос за мебель, потому что он женится?
— Ох, до чего ты ужасен, вечно все должен испортить своим цинизмом!
— Это не цинизм, Ганя, это знание жизни.
— И самое страшное, что ты прав. Он мне даже уже сказал, что женится.
Януш рассмеялся.
— Ах, Ганя, Ганя…
На огромном серебряном подносе прибыл чай в маленьком чайничке и два миниатюрных тоста в салфетке. Красивый юнец налил виски в рюмку, а затем перелил его в высокий стакан, наполовину заполненный льдом.
— И до чего они тут скупые, — вздохнула Ганя. — В Америке хоть за свои деньги имеешь сколько хочешь. А тут… — И она махнула рукой.
Красавчик независимо удалился.
— А почему ты, собственно, здесь сидишь? — спросил Януш.
— А где же мне еще сидеть? Нью-Йорк мне просто осточертел…
— А муж?
— Я развелась.
— Вот это чудесно, — обрадовался Януш.
— Ну и сижу, а что? — неожиданно взорвалась Ганя. — Приходится сидеть, потому что сужусь со своим компаньоном. Из-за денег. Ведь оказалось, что он меня страшно надувал.
— Кто он?
— Да Дюмарк. Мой компаньон. Мы же, как ты знаешь, основали тут небольшую парфюмерную фабрику. Он выпускал духи, отправлял в Нью-Йорк — частично контрабандой, иначе пошлина меня разорила бы, — а я продавала.
— Ради бога, Ганя! — воскликнул Януш, глядя на ее красивые руки. На них был чудесный серый жемчуг. — Изумруды ты уже не носишь? — спросил он, беря ее за руку.
— Продала! Представь себе, продала!
— Зачем?
— Ах, надоели. Да и деньги на процесс нужны. Нет, ты представь себе, этот самый Дюфур…
— Какой Дюфур?
— Ну, Дюмарк, вечно я путаю эти французские имена.
Януш заметил, что Ганя не только не избавилась от своего провинциального одесского акцента, из-за которого ее никак нельзя было принять за варшавянку, но стала говорить по-польски еще хуже, совсем уж с русским выговором.
— Ради бога, почему ты говоришь с таким акцентом?
— О господи, ну что ты меня все время перебиваешь всякими глупыми вопросами! Я тебе о таких важных вещах рассказываю, а ты про акцент. Верно, потому, что все эти княгини да графини так ко мне и лезут, просто отогнать не могу.
— И тянут с тебя деньги.
— Я стараюсь отделываться, только не всегда получается. Они ведь и в самом деле такие несчастные, боже мой, такие несчастные…
Януш пожал плечами.
— Так вот, представь себе, этот самый Дюфур или Дюмарк, как бишь его там, делал эти духи на мои деньги и часть присылал мне, а часть сбывал на сторону — либо здесь же, либо высылал в Вену и во Франкфурт. И как раз моя приятельница княгиня Шаховская его на этом накрыла…
Януш просто не узнавал Ганю. Выпив несколько глотков виски, от чего на лице у нее выступили пятна, она с таким жаром принялась рассказывать о проделках злополучного француза, точно от этого зависели по крайней мере судьбы мира.
Януга остановил ее излияния.
— Дорогая, а тебе в самом деле нужна эта фабричка?
Ганя, осекшись на полуслове, резко встала и, приоткрыв рот и склонив голову, задумалась.
— А что мне делать, если ее не будет? Эти духи — сейчас вся моя жизнь. И вот этот негодяй, Дюрок, нет, ты только представь, хочет на мне заработать, устраивает какие-то закулисные сделки и вырывает у меня прямо вот отсюда, — Ганя показала откуда, — прямо из сердца вырывает черт знает какие деньги!
Януш вновь положил ладонь на ее руку.
— Подумай сама, ведь ты же не можешь тягаться с известными парфюмерными фирмами, а значит, все это будет только торговлишкой или жалким гешефтмахерством. Да и что может сделать этот Дюрок, Дюфур или Дюкюль? Ведь это же гроши, а на мировом рынке вечно будут царить только прославленные фирмы, те, что дают в «Vogue» рекламу на целую страницу.
— О, какая чудесная реклама была у нас! А знаешь, что мне пришло в голову? Надо бы снять этого мальчика, который приносил чай, в рубашке и в шляпе. Как ты думаешь, что ему больше пойдет: канотье или панама?
— Ну кто теперь носит панамы, Ганя!
— Ах, да, верно. А вот Каликст в Одессе в жаркие дни, когда одевался в цивильное, носил панамы, такие плетеные… тоненькие, тоненькие…
И, оборвав свою болтовню, Ганя вдруг замолчала, глядя куда-то в сторону. Верно, увидела там панаму, в которой ходил в Одессе Каликст.
— Помнишь, тогда были в моде такие ботинки с круглыми искривленными носками. На собак похожие. Они еще так забавно назывались…
Януш улыбнулся.
— Это гораздо раньше, когда я еще совсем мальчишкой был.
— Ты был хорошенький?
— О нет. Судя по фотографиям, настоящий уродец. К тому же меня еще так жутко одевали.
Ганя еще подумала немного.
— Вот мы и выпустим рекламу наших духов с его фотографией. Он за это дорого не возьмет, а реклама будет великолепная… Он так красив…
Заметив, что Януш не слушает ее, она снова задумалась.
— Хочешь чаю? — спросила она вдруг радушным и сердечным тоном.
— Изволь.
Наливая чай, она подсела к нему, а наполнив чашку, отставила вдруг чайник и взяла Януша за руку.
— Ты прости меня, Януш, — мягко произнесла она, — у тебя жена умерла, а я тебе о своих духах.
Януш помрачнел.
«Только бы не это, только бы не это», — думал он, испугавшись, что она заговорит об этих страшных для него вещах. Только бы она не расчувствовалась, иначе он не выдержит.
— Дорогая, — сказал он, глядя на нее искоса, — давай не будем об этом. Уж лучше разговаривать о духах.
Ганя смущенно рассмеялась.
— Прости, — сказала она как-то очень тепло и просто.
И через минуту возобновила разговор, теперь уже иным тоном, без всякого жара. Подробно, хотя уже не столь красочно, она поведала Янушу о всех махинациях, которые устраивал оный Дюмарк, и о том, какие свиньи сидят во французских судах и сколько ей нервов, здоровья и денег стоит сладить не только с прохвостом компаньоном, но и с адвокатами.
Януш слушал с самым вежливым видом, но, очевидно, не сумел скрыть скуки, потому что Ганя посмотрела на него грустно и растерянно и наконец умолкла, отступила на шаг и свела брови. И Янушу вспомнилось, что таким же испытующим взглядом Ганя окинула его несколько лет назад, когда исполнила ему арию из «Тоски». Недоставало только иронического взора мисс Зилберстайн.
Вдруг Ганя оживилась.
— Ты не хочешь отправиться куда-нибудь вечером? Поужинать, выпить шампанского? Нет? Вообще-то я должна быть на обеде у Пегги Гуггенхейм, но могу отговориться мигренью… Поедем на Монмартр…
Януш слабо улыбнулся.
— Нет, спасибо. Меня это теперь не веселит.
Ганя огорчилась.
— Не веселит… Боже мой! — произнесла она прочувственно, со всей добротой, которая таилась где-то там в глубине. — Ну да… теперь…
И посмотрела на него искоса с какой-то опаской — уж не обидела ли она его? Януш выдержал и это.
— Зачем же ты тогда приехал в Париж? — неожиданно громко, низким голосом и с невыносимым акцентом спросила она.
Януш беспомощно развел руками.
— Не знаю. Хотя сейчас, пожалуй, уже знаю. Чтобы увидеть тебя. Очень хотел встретиться с тобой.
Ганя широко раскрыла глаза.
— Вот видишь. Это хорошо, что приехал. Хотя ты должен был бы предупредить меня. Но это пустяки. А то ведь как в жизни бывает — бродит, бродит человек по свету — и одинокий-то он как перст, ну, буквально никого у него нет. И вдруг ни с того ни с сего… умирает.
