Джон Пристли - Улица Ангела
Мистер Смит согласился с ним, довольный, что от него больше ничего не требуется.
— Скажите это некоторым людям, — продолжал сердитый сосед, который, видимо, не нуждался в поощрении, — и они вам ответят: «Ну а как же Олберт-Холл? Там-то зал достаточно вместительный?» Олберт-Холл! Несносное место! Я имел глупость пойти туда слушать Крейслера с месяц тому назад. Чудовищно! Это все равно что устроить концерт на беговом поле или заставить Крейслера играть на привязном аэростате. Слышно не лучше, чем если бы в третьем от тебя доме играл граммофон. Здесь, в Куинс-Холле, акустика хорошая, нельзя пожаловаться, но всегда черт знает какая теснота!
На эстраде уже роем черных тараканов копошились оркестранты, и мистер Смит для развлечения стал припоминать названия различных инструментов, которые там увидел. Скрипки, виолончели, контрабасы, флейты, кларнеты, фаготы, трубы или корнет-а-пистоны, тромбоны — все эти он узнавал, а относительно остальных был неуверен. Вот, например, те медные закрученные штуки — это рожки, что ли? Да с его места и трудновато было разглядеть все. Когда музыканты уселись, он благоговейно сосчитал их — и насчитал около сотни. Вот это оркестр! «Музыка будет настоящая», — подумал он. Тут все начали хлопать. Дирижер, высокий малый, по виду не англичанин, с гривой седых волос, ореолом окружавших его голову, поднялся на обнесенную перилами площадку и отвешивал публике быстрые, короткие поклоны. Потом он два раза постучал палочкой. Все музыканты взялись за инструменты и смотрели на него. Он медленно поднял руки, разом опустил их — и концерт начался.
Сначала все скрипки издали дрожащие звуки, и мистер Смит почувствовал, как эти звуки мурашками бегут у него по спине. Некоторые кларнеты и фаготы визжали и глухо бормотали, а медные инструменты время от времени вставляли сердитые замечания. Потом звуки скрипок начали подниматься все выше и выше, и когда они достигли самой большой высоты, полный мужчина в глубине эстрады ударил в гонг, два его соседа забили в барабаны, и в следующий миг все они до единого, вся сотня заиграла изо всех сил, а дирижер так энергично размахивал руками, что казалось, будто его манжеты сейчас взлетят на орган. Шум был невообразимый, ужасающий: казалось, сотни железных ведер катятся по каменным ступеням, рушатся стены домов, взрываются корабли, десять тысяч человек стонут от зубной боли, неистовствуют паровые молоты, штурмуются склады клеенки и все запасы клеенки с треском рвутся на полосы, происходят крушения бесчисленных поездов.
Но вот внезапно весь этот шум утих. Только все еще одиноко рокотал какой-то кларнет. Скрипки снова запели дрожащими голосами и постепенно замерли в тишине. Дирижер опустил руки вдоль тела. Почти все захлопали. Ни мистер Смит, ни его сосед не аплодировали. Суровый сосед громко фыркал — вероятно, выражая этим свое неодобрение.
— Мне не очень понравилось, а вам как? — рискнул заметить мистер Смит, обнадеженный этим фырканьем.
— Гадость. Совершеннейшая гадость, — промычал ему в левое ухо суровый сосед. — Если публика это проглотит, значит, может проглотить все, что угодно. Чистейшее дерьмо! Нет, вы только послушайте! — И так как аплодисменты не смолкали, он в отчаянии обхватил руками большую голову и застонал.
Следующий номер программы показался мистеру Смиту не лучше первого. Только музыка на этот раз была не такая необузданно шумная, а пронзительно насмешливая. Никогда еще мистер Смит не слышал музыки, которая производила бы такое впечатление чего-то пронзительного, колючего, скрипучего, костлявого. Как будто тонкие проволоки вонзались вам в уши, зубы леденило мороженое. Скрипки ненавидели слушателей и друг друга. Корнеты, гобои, фаготы дребезжали, как никогда, выражая этим свое презрение ко всему на свете. Духовые инструменты вставляли странные звуки, гулкие, как пустота. А полный музыкант и его соседи выстукивали что-то вялое, глухое, безжизненное, словно играли на лопнувших барабанах. Казалось, какие-то долговязые и очень худые люди сидели и принимали хинин и шипели друг на друга, а среди них на холодном полу малолетний идиот водил ногтем по грифельной доске. Еще один последний визг — и ужас окончился. И опять дирижера, вытиравшего лоб платком, наградили аплодисментами.
На этот раз мистер Смит уже без колебаний сказал соседу:
— Знаете, мне и это тоже не понравилось.
— Вот как? — Суровый толстяк чуть не подскочил на месте. — Вам не нравится? Вы меня удивляете, сэр, право, удивляете. Если вам это не нравится, что же, скажите, ради Бога, может вам понравиться из современной музыки? Полноте, полноте, иной раз надо же послушать и молодых. Нельзя отказать в поощрении нашим новаторам.
Мистер Смит согласился, что нельзя, но сказал это таким тоном, что можно было подумать, будто он прилагает все усилия к тому, чтобы их унять.
— Ну хорошо, — продолжал свирепый сосед. — Вы должны признать, что прослушали только что одно из тех двух-трех произведений, написанных за последнее десятилетие, которые не умрут. Вы не можете этого не признать.
— Пожалуй, — сказал мистер Смит, двигая бровями.
Сосед похлопал его по плечу.
— Форма? Что ж, конечно, формы тут нет, и не стоит спорить, что она есть. И в этом отношении мы с вами (эти слова были подчеркнуты новым ударом по плечу, довольно-таки ощутительным) — мы с вами чувствуем себя обманутыми. Мы требуем чего-то, чего тут нет. Но тональность, но оркестровка превосходны! Черт возьми, здесь есть поэзия. Романтики, правда, хоть отбавляй. Ультраромантично. Молодежь уверяет нас, что они идут по стопам классической музыки, на самом же деле все они, вся почтенная компания, — романтики, и Берлиоз — их вдохновитель, хотя они этого не сознают или не хотят в этом сознаться. Каково ваше мнение?
Мистер Смит дипломатично заметил, что, несомненно, в защиту этой точки зрения можно сказать очень многое. Когда наступил антракт и он вышел покурить, он старался лавировать так, чтобы сосед, который явно охотился за ним, его не нашел.
Вторая часть концерта, после антракта, понравилась ему гораздо больше. Она началась какой-то длинной пьесой, — одну половину исполнял пианист, другую — большая часть оркестра. На рояле играл маленький брюнет, и играл хорошо. Таррам-таррам, тарам, трам, трам — выводил оркестр, а маленький пианист откидывался назад и, праздно сложа руки, смотрел на дирижера. Но в ту же секунду, как умолкал оркестр, он накидывался на рояль и гремел свое собственное «таррам, таррам, трам, трам». Порой скрипки звучали тихо и грустно, а рояль им вторил, рассыпая серебряные каскады, и в эти мгновения мистер Смит испытывал чувство покоя, и блаженства, и печали — все вместе. В конце музыка стала быстрой и какой-то беспорядочной, рояль кричал на оркестр, потом спешно ретировался, а оркестр гремел угрозы вдогонку роялю, и так это продолжалось до тех пор, пока все не кончилось одним громким аккордом, когда маленький пианист чуть не лег на клавиши, а дирижер, казалось, поднял весь оркестр на руки. На этот раз мистер Смит хлопал как бешеный, и сосед его тоже, и все в зале, даже скрипачи в оркестре. А пианист был красен как рак и раз десять выбегал и убегал с эстрады, все время кланяясь. Но он не захотел больше играть, несмотря на то что ему хлопали долго и громко, — и мистер Смит ничуть не осуждал его. Этот маленький человечек играл сколько ему полагалось. Честное слово, у него настоящий талант.
— Ну, а теперь — наш старый друг, — сказал суровый сосед, круто повернувшись к мистеру Смиту.
— Где? — с удивлением воскликнул мистер Смит.
— В программе, — пояснил сосед. — Следующим идет Брамс. Первая.
— Вот оно что! Это, наверное, хорошо, — сказал мистер Смит. О Брамсе он слыхал, это ведь тот самый, что написал венгерские танцы. Но кажется, танцы он сочинял так просто, для забавы, а на самом деле он великий классик. Что такое «Первая» мистер Смит не знал, а спрашивать ему не хотелось. Но пожилая иностранка справа как раз в этот момент читала программу, и он, заглянув, узнал, что это симфония, Первая симфония Брамса. Наверное, что-то такое, чего ему не понять! Но она, конечно, не так ужасна, как та новая музыка, с которой начался концерт.
Мистер Смит не сразу разобрался в своих ощущениях. Когда он слушал симфонию, Брамс казался ему мрачным брюзгой, который способен по временам проявлять вспышки необузданного гнева или прятаться в угол и жалеть себя, но большей частью угрюмо ворчит и ропщет. Порой, однако, у него могучим потоком прорывалась мелодия, что-то безмерно нежное напевали струны, рассыпался журчащий смех флейт и кларнетов, или ярко вспыхивал весь оркестр — и в такие минуты мистер Смит замирал в ожидании, растерянный и возбужденный, как человек, который со склона горы сквозь клубящийся туман увидел мельком прелестную неведомую долину. Симфония продолжалась, и он начинал все больше проникаться ею, пока наконец в последней части не наступил великий момент, примиривший его со всем концертом.
