Александр Сеничев - Александр и Любовь
Часть пятая. В другой России.
Вместе,чтобы выжить.
Прежде, чем начать распространяться о житии Блоков после победы Великого Октября, есть смысл слегка пройтись по собственно обстановке, в условиях которой этому житию и предстояло протекать.
Очень долго у нас не принято было вспоминать об одном совершенно курьезном факте: поднявшие власть с той самой мостовой большевики меньше всего рассчитывали на то, что заполучили ее надолго. Другое дело, что широкая общественность - а уж тем более художественная - в такие тонкости не посвящалась. Разве, не нарочно. Так один молодой живописец вспоминал, как заглянул он наутро после ночи, когда «свершилось», в совершенно пустой Зимний и наткнулся там на ставшего в одночасье министром культуры (то есть, пардон: наркомом просвещения) Луначарского. И Анатолий Васильевич без тени стеснения поплакался молодому человеку в том смысле, что большевикам «здесь сидеть не больше двух недель, потом их повесят вот на этих балконах».
Потому что, несмотря даже на захваченные уже «Аврору», Смольный, Зимний, почту, вокзалы и часть банков, в Петрограде народным комиссарам было ой как неуютно. Через пару дней после переворота самым вызывающим образом прекратили работу даже столичные театры - в знак протеста. И тогда находчивый Анатолий Васильевич кинул в массы клич, которым впоследствии не раз еще будут успешно пользоваться его многочисленные наследники. А именно: с кем вы, работники культуры? Ну, или что-то вроде того. Объявил, в общем, о своем страстном желании встретиться с интеллектуалами, готовыми к сотрудничеству.
На зов явились шесть (или семь, тут имеются разночтения) человек. Очевидец, во всяком случае, вспоминал, что добровольцы уместились тогда на одном диване.
И в частности на нем сидели: поэт Маяковский, режиссер Мейерхольд, художники Альтман с Петровым-Водкиным, ну и кто-то еще - попроще. А вот шестым (или седьмым) ко всеобщему удивлению оказался Александр Блок. И сразу стало понятно, что он-то в компании этих немногих и есть первый.
Пришедшие невероятно рисковали.
Во-первых, от них тотчас же отвернулись многие из друзей. Но даже это можно счесть ерундой в сравнении с тем, что грозило им в случае скорой реставрации буржуазного режима (а большинство просвещенных соотечественников в таком исходе просто не сомневалось). В случае кровавой расправы над самозванцами тех же Блока с Маяковским просто повесили бы.
Всеволод Иванов, которому несколько позже довелось попить чайку с уже (и еще) Верховным правителем России Колчаком, вспоминал, как адмирал говорил ему с грустью: «И Горький, и в особенности Блок талантливы». Глотнул чаю. «И все же их обоих, когда возьмем Москву, придется повесить. Очень, очень талантливы».
Вскоре к группе идейных перерожденцев присоединился и лидер мироискуссников А.Н.Бенуа. Луначарский поспешил доложить Ленину, что тот «приветствовал Октябрьский переворот еще до октября».
Старинные приятели, Бенуа с Блоком занимались на отведенном им поприще тысячью больших и малых дел. В частности, приняли активнейшее участие в решительно проведенной большевиками реформе русского языка. В результате другой - не менее яркой, население России проснулось утром 1 февраля 1918-го не 1-го, а уже 14-го, в день всех влюбленных.
Надо сказать, на все тогдашние телодвижения нового режима Блок реагировал невероятно позитивно. В первые месяцы советской власти он откровеннейшим образом бежал впереди паровоза. Так, например, Блок оказался первым и практически единственным русским интеллигентом, открыто поддержавшим Декрет о монополизации государством литературного наследия писателей после их смерти. Отвечая на вопросы анкеты одной из буржуазных газет, Александр Александрович писал: «Когда умру - пусть найдутся только руки, которые сумеют наилучшим образом передать продукты моего труда тем, кому они нужны».
Эта его позиция была опубликована купно с ответами Мережковского и Сологуба. Оба: декрет «бессмыслица и нецелесообразность» - наш герой прокомментировал их реакцию одним словом: «Занятно».
Ну да бог с ними, с реформами. Ленин обещал мир с немцами, а те наступали на Петроград. У Блока в дневнике:
«Немцы продолжают идти. Если так много ужасного сделал в жизни, надо хоть умереть честно и достойно». Ленин же умирать не хотел вовсе. И 10 марта 1918 года в 10 вечера вождь с соратниками выехал из Петербурга в Москву на специальном поезде №4001. Вместе с ними город покинул и двухвековой статус столицы России. «Петербургу придется круто», - докладывал перед этой поездкой коллегам один из пассажиров того чрезвычайного поезда, Луначарский, как и мы, продолжая именовать Петроград на старый лад.
Круто сделалось уже очень скоро. Безработица и разруха росли в буквальном смысле слова не по дням, а по часам. Как результат - стремительно сокращалось население.
Всего несколько цифр. Если в 1915-м население Петербурга составляло 2 миллиона 347 тысяч человек, то в начале лета 1918-го в городе проживало уже меньше полутора миллионов. Перепись же 1920-го насчитала в Петрограде всего 799 тысяч душ. То есть, за пять лет город «усох» на две трети. В том числе за последние два года -вдвое.
Голодный и холодный город умирал в четком соответствии с недобрым пророчеством заточенной в монастырь первой жены его основателя - царицы Евдокии: «Санкт-Петербурху пустеет будет!». В этом умирающем городе и предстояло прожить свои последние годы Александру Блоку. Люба, как мы помним, приняла решение «быть вместе» с мужем.
Ставка на «12»
«Двадцать лет я стихи пишу», - удовлетворенно отметит поэт в дневнике 10 января. Не добавив почему-то: и полтора - НЕ пишу.
Не добавил, наверное, потому что позавчера засел за новую
поэму - «Двенадцать». Правда, наутро отложил ее и принялся за статью «Интеллигенция и революция». Пламенную, жесткую и необычайно ренегатскую. Взращенный буржуазной, дворянской даже культурой Блок воспевал в ней царящий вокруг пафос слома и разрушения до основанья. Дело в том, что недавно до Петербурга докатились слухи о сносе соборов московского кремля. Даже поверивший им Луначарский моментально объявил, что выходит из Совнаркома. Ленин отставки не принял, и Луначарского отчитал. Блок же в своей статье писал: «Не беспокойтесь. Неужели может пропасть хоть крупинка истинно ценного? Мало мы любили, если трусим за любимое». И далее: «Дворец разрушенный - не дворец. Кремль, стираемый с лица земли - не кремль. Царь, сам свалившийся с престола, -не царь. Кремли у нас в сердце, цари - в голове». Очень многих, понимавших, что царь свалился с престола не сам, это его «Кремль - не кремль» крепко напугало. «Что же вы думали? - спрашивает он напуганных, - Что революция - идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути? Что народ - паинька?.. И, наконец, что так "бескровно" и так "безболезненно" и разрешится вековая распря между "черной" и "белой" костью, между " образованными" и " необразованными", между интеллигенцией и народом?».
Война - весело, революция - здорово!.. Поневоле вспоминается пара строчек из упомянутого давеча его письма папеньке от 30 января 1905-го: «Никогда я не стану ни революционером, ни "строителем жизни", и не потому, чтобы не видел в том или другом смысла, а просто по природе, качеству и теме душевных переживаний». И дело тут, скорее всего, не в качестве душевных переживаний. В каждом из демаршей поэта той поры очевидно непреодолимое стремление как-нибудь, а выделиться из среды себе подобных. Блок вообще никогда не был стайным существом. С этой же, давно надоевшей ему «стаей» он рвал теперь не без чувства восторга. Мережковские и иже с ними пятнадцать долгих лет трепали ему нервы на страницах ИХ журналов, не слыша ЕГО правды. Теперь за спиной у его правды были штыки революционных матросов. Пошло, наверное, но не можем смолчать: не напоминает ли вам здесь Блок своего персонажа в венчике из роз?
Тем более что по его душу тянутся уже и новые апостолы.
3 января на квартиру к литературному мессии новой Руси пожаловал Есенин. Совсем, кстати, не такой, которого нам Безруковы в известном сериале подсуропили: скачущего вокруг этакой мумии-Блока вот разве что без гармошки -одни скачет-зубоскалит, другой кривится в едва приметной многозначительной усмешке.
Весь вечер они говорили о серьезных вещах. Есенин (из Блока: «из старообрядческой крестьянской семьи». «ненависть к православию») заявляет, что кремлевских церквей ему не жалко. Блок: а нет ли таких церквей, которые разрушают во имя высших целей? Есенин - твердо: нет. И рассказывает, как хулиганы ломают статуи (у Блока уточнение - «голых женщин»). Люба - вставляет: «Народ талантливый, но жулик». Есенин: есть всякие хулиганы, но нельзя же винить в них весь народ? А этих - этих от их теперешнего хулиганства легко отговорить, почти всякого -как детей от озорства.
