Уильям Фолкнер - Собрание рассказов
— Ты закончил? — сказала она. — Свою повесть?
— О нет. Нет, повесть еще не закончена. Просто я решил передохнуть денек-другой.
Можно сказать, акции машинописи пошли в гору.
Акции повышались несколько дней. У Роджера появилась привычка рано ложиться и уже засыпать в постели на веранде, когда Энн возвращалась домой. Как-то вечером она вышла на веранду, где Роджер читал в постели.
— Больше не пойду, — сказала она. — Боюсь.
— Чего боишься? Разве тебе мало двоих детей? Даже троих, если считать и меня.
— Не знаю. — Лампа была настольная, и лицо Энн скрывалось в тени. — Не знаю.
Он передвинул лампу, но Энн повернулась и выбежала, прежде чем свет упал на ее лицо. Роджер успел наверх как раз вовремя: дверь захлопнулась у него перед самым носом.
— Слепец! Слепец! — сказала Энн из-за двери. — Уходи! Уходи!
Он ушел, но заснуть не мог. Поэтому немного погодя он снял с лампы металлический абажур и взломал окно детской. Дверь, ведущая оттуда в комнату Энн, не запиралась. Энн спала. Луна к тому времени скрылась, и Роджеру не удалось разглядеть лицо жены. Двигался он бесшумно, но тем не менее разбудил Энн, та подняла на него глаза, однако не пошевелилась.
— Никогда в жизни у него ничего не было, ровным счетом ничего. Единственное его воспоминание о матери — это вкус шербета воскресным днем. Он говорит, у меня губы на вкус такие же. Он говорит, мои губы для него — мать.
Она расплакалась. Плакала недвижная, голова на подушке запрокинута, руки под простыней. Роджер присел на краешек кровати и прикоснулся к Энн, и тогда она перевалилась на живот и с плачем уткнулась лицом к нему в колени.
Проговорили всю ночь до рассвета.
— Прямо не знаю, что делать. Адюльтер не поможет мне — да и вообще кому бы то ни было — проникнуть туда, где он живет. Живет? Да он и не жил по-настоящему. Он… — Энн дышала ровнее, прятала лицо от мужа, но все еще прижималась к его коленям, а он поглаживал ее по плечу.
— Примешь меня обратно?
— Не знаю. — Он погладил ее по плечу. — Да. Да, приму.
И вот опять акции машинописи пошли на повышение. Курс их подскочил в ту же ночь, как только Энн, выплакавшись, уснула, и дня три или четыре, без перерывов на ночь, держался на одном уровне, даже после того, как Пинки сказала Роджеру, что телефон неисправен, а он нашел место обрыва проводов и знает, где лежат ножницы, которые перережут их еще раз, если понадобится. В деревню он вовсе не наведывается, даже когда его предлагают туда подвезти. Добрую половину утра проводит, сидя у дороги, ожидая, чтобы кто-нибудь подбросил бы ему на обратном пути пачку табаку, сахар и прочее.
— Поеду в деревню, а он тем временем возьмет да уберется отсюда, — говорил Роджер.
На пятый день Эймос Крейн принес почту. В тот самый день, когда полил дождь. Было письмецо и для Энн.
«Мой совет ему явно не нужен, — сказал себе Роджер. — Не исключено, что стихи уже пошли».
И отдал письмецо Энн. Та сразу же прочла.
— Прочтешь? — сказала она.
— Не хочется, — сказал он.
Но акции машинописи в прежней цене, и вот, когда днем хлынул дождь, Роджеру пришлось включить свет. Дождь обрушился на дом с такой силой, что Роджер, хоть и видел, как его пальцы тычут в клавиши (печатал он двумя или тремя пальцами), но ударов не слышал. Пинки не явилась, поэтому вскоре он прервал свое занятие, собрал на подносе обед, отнес наверх и оставил на стуле возле двери Энн. Сам же он не стал тратить время на еду.
Уже стемнело, когда Энн первый раз спустилась вниз. Дождь хлестал по-прежнему. Роджер увидел, что она, в дождевике и клеенчатой шляпе, быстрыми шагами пересекает комнату. Перехватил он ее в тот миг, как она открывала входную дверь и в дом ворвался ливень.
— Ты куда? — сказал Роджер.
Она попыталась высвободить руку.
— Не приставай.
— Нельзя же в такую погоду выходить из дому. Ты зачем?
— Не приставай. Прошу тебя.
Ей удалось вырваться, и она налегла на дверь, которую он придерживал.
— Нельзя. В чем дело? Я сам сделаю, что надо. В чем дело?
Но она, не глядя на него, лишь вырывалась да дергала дверную ручку.
— Мне нужно в деревню. Ну, пожалуйста, Роджер.
— Нельзя. На ночь глядя, да еще в такой ливень.
— Пожалуйста. Пожалуйста. — Он продолжал ее удерживать. — Пожалуйста. Пожалуйста.
Он все ее удерживал, она отпустила дверь и пошла к себе наверх. А он вернулся к машинке — ценностям, которые по-прежнему котировались исключительно высоко.
В полночь он все еще сидит за машинкой. На сей раз Энн облачена в купальный халат. Стоит в дверях, держась за ручку. Волосы распущены.
— Роджер, — говорит она. — Роджер.
Он подходит к ней, достаточно проворно для толстяка, может, думает, что ей нехорошо.
— Что? Что такое?
Она идет к парадной двери и распахивает ее настежь; в дом снова врывается дождь.
— Там, — говорит она. — Вон там.
— Что там?
— Он. Блер.
Роджер оттаскивает ее от двери. Насильно впихивает в кабинет, затем набрасывает плащ, берет зонтик и выходит из дому.
— Блер! — окликает он. — Блер!
Тут взмывают жалюзи в окне кабинета, где подняла их Энн; она же перетащила на подоконник настольную лампу и зажгла наружное освещение; и тут он видит Блера, стоящего под дождем, без шляпы, голубое пальтецо на нем словно нашлепнуто расклейщиком афиш, лицо обращено к окну Энн.
И вот вам опять, пожалуйста: лысый муж, сельский богатей — и парень-хват, поэт, разрушитель домашнего очага. Причем оба джентльмены, личности творческие; один не хочет, чтобы другой промок, а другого совесть не пускает разрушать очаг изнутри. Вот, пожалуйста: зелененьким шелковым дамским зонтиком Роджер пытается прикрыть себя, а заодно и поэта и тянет того за руку.
— Дурак чертов! Заходи же в дом!
— Нет.
Рука поэта чуточку поддается рывку Роджера, но сам он непоколебим.
— Хотите утопнуть? Да заходите же, о господи!
— Нет.
Роджер тянет поэта за руку, словно дергает руку мокрой тряпичной куклы. Потом оборачивается к дому и начинает вопить:
— Энн! Энн!
— Это она послала сказать, чтобы я шел в дом? — говорит поэт.
— Я… Да. Да. Входите же. С ума вы, что ли, сошли?
— Ложь, — говорит поэт. — Оставьте меня в покое.
— Чего вы добиваетесь? — говорит Роджер. — Нельзя же так — здесь стоять.
— Нет, можно. А вы входите. Не то простудитесь.
Роджер бежит к дому, но сначала они пререкаются: Роджер хочет оставить поэту зонтик, а поэт упирается. В общем, Роджер бежит обратно к дому. Там в дверях — Энн.
— Ну и дурак, — говорит Роджер. — Я никакими…
— Зайди! — кричит Энн. — Джон! Пожалуйста!
Но поэт шагнул из освещенного участка и скрылся.
— Джон! — кричит Энн.
Потом она стала смеяться, пристально глядя на Роджера и приглаживая волосы, расправляя их пальцами.
— У него был такой дурацкий в-вид. У н-него был…
Потом она больше не смеялась, и Роджеру пришлось поддержать ее. Он отвел ее наверх, уложил в постель и сидел рядом, пока она не перестала плакать. А потом вернулся к себе в кабинет. Настольная лампа все еще стояла на подоконнике, и, когда он ее сдвинул с места и свет упал на лужайку, он снова увидел Блера. Тот сидел на земле под дождем, прислонясь спиной к стволу дерева, запрокинув лицо к окошку Энн. Роджер опять выскочил из дому, но Блера уже не было в саду. Прикрываясь зонтиком, Роджер окликнул его несколько раз, но ответа так и не дождался. Может, хотел еще разок попытать счастья — навязать поэту зонтик. Пожалуй, он не так уж здорово разбирается в поэтах, как ему кажется. А может, он думал о Попе (Поп Александр, выдающийся английский поэт). У Попа вполне мог быть зонтик.
Больше они поэта не видели. Того самого поэта. Ведь дело было с полгода назад, а они по-прежнему живут здесь. Но того самого поэта они больше не видели. Через три дня на имя Энн приходит другое письмо, отправленное из деревни. Даже, собственно, не письмо, а меню из кафе «Элита» или, может, «Палас». Оно и раньше было испещрено автографами столующихся там мух, а теперь еще и поэт что-то написал на обороте. Энн оставила это на столе у Роджера, и Роджер прочел.
Похоже, то была вершина. Таких высот Роджер, по его словам, ждал от него всю жизнь. Во всяком случае, журналы, выходящие без иллюстраций, приняли это стихотворение да еще передрались из-за него, а за интересом (или как это там называется) все забыли про гонорар, которого поэт так и не получил. Но это-то как раз и неважно — ведь к тому времени Блер отдал богу душу.
Жена Эймоса Крейна рассказала, что поэт отбыл. Неделей позже уехала и Энн. Отправилась в Коннектикут провести остаток лета с отцом и матерью, у которых гостили ребятишки. Последнее, что она слышала, покидая дом, был стук машинки.
