Оноре Бальзак - Модеста Миньон
— Да я могу стать герцогиней д'Эрувиль, — сказала Модеста, взглянув на Бутшу.
— Без этого комедианта Каналиса вы оставили бы у себя хлыст, думая, что это мой подарок, — сказал клерк, косвенно ходатайствуя за Лабриера.
— Господин Бутша, уж не собираетесь ли вы выдать меня замуж по своему вкусу? — смеясь, спросила Модеста.
— Этот достойный юноша любит вас так же сильно, как я. У него есть сердце. И вы сами любили его в течение недели, — ответил клерк.
— Но может ли он соперничать с одним из первых придворных чинов, которых всего имеется шесть: придворный священник, канцлер, обер-камергер, обер-гофмейстер, коннетабль и генерал-адмирал? Ах, я забыла, — теперь уже нет больше коннетаблей.
— Через полгода народ, который состоит из бесчисленного множества злых Бутшей, может стереть с лица земли все это величие. Да и что значит в наше время дворянство? Во Франции не насчитывается и тысячи представителей настоящей родовой знати. Д'Эрувили происходят от придверника Роберта Нормандского. Кроме того, у вас будет много неприятностей из-за этих двух увядших старых дев. Если вас привлекает титул герцогини, то вспомните, что вы родом из Конта. Несомненно, папа римский будет к вам не менее милостив, чем к торговцам, и продаст вам какое-нибудь герцогство с названием, оканчивающимся на ниа или анью. Не жертвуйте же своим счастьем ради придворного звания.
Ночью на ум Каналису приходили самые прозаические мысли. Он представлял себе весь ужас женитьбы на бесприданнице и содрогался при мысли о страшной опасности, которую чуть было не навлекло на него желание взять верх над герцогом д'Эрувилем и вера в миллионы графа де Лабасти! Поэт задавал себе вопрос: что должна была подумать герцогиня де Шолье о его длительной поездке в Гавр? Положение еще более осложнялось двухнедельным молчанием, между тем как, живя в Париже, они обменивались четырьмя или пятью письмами в неделю.
— А несчастная женщина еще старается выхлопотать мне ленту командора ордена Почетного легиона и назначение посланником при дворе великого герцога Баденского! — воскликнул он.
И тотчас же, с той стремительностью решений, которая у поэтов, как и у дельцов, порождается даром провидения, он сел за стол и написал следующее письмо:
«Герцогине де Шолье.
Дорогая Элеонора, ты, без сомнения, удивлена, не получая до сих пор от меня вестей. Но зажился я здесь не только из-за пошатнувшегося своего здоровья: мне хотелось отблагодарить хотя бы отчасти нашего друга де Лабриера. Бедный юноша сильно увлекся некоей Модестой де Лабасти, бедной, вялой и незначительной девицей. Между прочим, она питает слабость к литературе и выдает себя за поэтическую натуру, чтобы оправдать свои капризы, причуды и непрестанные перемены в расположении духа, — следствие довольно скверного ее характера. Ты знаешь Эрнеста: беднягу так легко поймать на удочку, что я не решился отпустить его одного. Мадемуазель де Лабасти подчеркнуто кокетничала с твоим Мельхиором. Она была весьма расположена стать твоей соперницей, хотя руки и плечи у нее слишком худы, как у всех молодых девиц, волосы еще более бесцветны, чем у г-жи де Рошфид, а выражение маленьких серых глазок наводит на всякие размышления. Я положил конец, быть может слишком грубо, любезностям этой Нескромницы. Что мне за дело до всех женщин на свете! Все вместе взятые они не стоят тебя одной.
Я провожу здесь время с настоящими тошнотворными буржуа, составляющими свиту наследницы. Пожалей меня! По вечерам мое общество — это писцы, жены нотариусов, кассиры и провинциальный ростовщик. Да, далеко этим вечерам до приемов на улице Гренель! Мнимое богатство отца вышеуказанной девицы, возвратившегося из Китая, доставило нам удовольствие видеть в этом обществе обер-шталмейстера, вечного жениха, более чем когда-либо жаждущего миллионов, — говорят, ему их нужно шесть или семь, чтобы осушить знаменитые болота в Эрувиле. Король не знает, какой роковой подарок он сделал щуплому герцогу. Его светлость, не подозревая об относительной бедности своего предполагаемого тестя, ревнует девушку только ко мне. Лабриер добивается благосклонности своего кумира при содействии твоего покорного слуги, заменяющего ему ширму. Невзирая на восторги Эрнеста, я, поэт, думаю о практической стороне дела, и сведения, которые я собрал о состоянии Миньона, омрачают будущее нашего секретаря, тем более что острые зубки его невесты могут внушить беспокойство за судьбу любого состояния. Если ты, мой ангел, захочешь искупить некоторые наши грехи, то попытайся узнать истинное положение вещей; пригласи к себе банкира Монжено и расспроси его со свойственным тебе искусством. Г-н Миньон, старый кавалерийский полковник императорской гвардии, поддерживал в течение семи лет деловые отношения с банкирским домом Монжено. Поговаривают, что он даст за дочерью самое большее двести тысяч франков приданого, но мне хотелось бы располагать точными данными, прежде чем я стану просить руки его дочери для Эрнеста. Как только молодые люди будут помолвлены, я вернусь в Париж. Я знаю, как лучше всего уладить дела нашего влюбленного: надо добиться передачи графского титула будущему зятю г-на Миньона. Никто не имеет больше шансов добиться этой милости, чем Эрнест, благодаря услугам, оказанным им королю, особенно если мы трое — ты, герцог и я — придем ему на помощь. А затем Эрнест без труда станет советником и при своих скромных вкусах будет очень счастлив, живя в Париже на двадцать пять тысяч франков годового дохода, имея прочное положение и вдобавок жену, несчастный!
Дорогая, я не могу дождаться той минуты, когда вновь увижу улицу Гренель. Если двухнедельная разлука не убивает любви, то придает ей пылкость первых дней, а ты, возможно, лучше меня знаешь причины, которые сделали мою любовь вечной. Даже в могиле мой прах будет любить тебя. Вот почему я здесь долго не выдержу! Если мне придется остаться в Гавре еще дней десять, я приеду в Париж хоть на несколько часов.
Добился ли для меня герцог ленты командора? А тебе, радость, жизнь моя, предпишут ли врачи на будущий год ехать на воды в Баден? Наш прекрасный меланхолик воркует, как голубок. Глядя на него, думаю о нашей счастливой любви, неизменно верной и глубокой вот уже скоро десять лет, и при этом сравнении начинаю глубоко презирать брак: я еще никогда не видел всего этого так близко. Ах, дорогая, то, что называют грехом, гораздо крепче связывает два любящих существа, чем закон, не так ли?»
Эта мысль послужила Каналису темой для двух страниц воспоминаний и излияний, слишком интимных для того, чтобы их можно было опубликовать.
Накануне того дня, когда Каналис отправил это послание, Бутша под именем Жана Жакмена ответил на письмо своей мнимой кузины Филоксены, опередив на двенадцать часов письмо поэта.
За последние две недели герцогиня, встревоженная, оскорбленная молчанием Каналиса, не находила себе места. Продиктовав Филоксене письмо к «кузену» и прочтя его ответ, чересчур откровенный для самолюбия пятидесятилетней женщины, герцогиня собрала точные сведения о состоянии полковника Миньона и поняла, что она обманута, покинута ради миллионов. Гнев, ненависть и холодная злоба охватили ее. Как раз в эту минуту Филоксена постучалась в дверь роскошной спальни своей хозяйки и, заметив, что у герцогини глаза полны слез, застыла на месте от удивления: за все пятнадцать лет службы в ее доме горничная видела это в первый раз.
— Десять минут страдания могут отравить десять лет счастья! — воскликнула герцогиня.
— Письмо из Гавра, сударыня.
Элеонора стала читать произведение Каналиса, не замечая присутствия Филоксены, изумление которой еще усилилось при виде того, как лицо герцогини проясняется по мере чтения письма. Утопающий, говорят, за соломинку хватается и видит в ней надежное средство спасения: обрадованная Элеонора верила в чистосердечие Каналиса, читая эти четыре странички, где переплетались любовь и денежные дела, ложь и правда. Эта женщина, которая по уходе банкира уже велела позвать мужа, решив, если еще не поздно, помешать назначению Мельхиора, была охвачена теперь порывом великодушия, граничащим с самопожертвованием.
«Бедный мальчик! — подумала она. — У него не было никакого дурного намерения. Он любит меня, как в первые дни, он ничего от меня не скрывает!»
— Филоксена! — сказала она, только сейчас заметив старшую горничную, которая стояла около нее, делая вид, будто прибирает на туалетном столике.
— Что прикажете, сударыня?
— Дай зеркало, голубушка!
Элеонора взглянула на себя в зеркало, увидела незаметные на расстоянии тонкие морщинки, которые время, точно бритвой, провело на ее лбу, и вздохнула. Ей казалось, что этим вздохом она навеки прощается с любовью. И тогда она приняла мужественное решение, чуждое женской мелочности, опьяняющее на мгновение, как вино; только этим опьянением можно объяснить милость Северной Семирамиды, выдавшей замуж за Мамонова свою молодую и красивую соперницу.
