Бертольд Брехт - Трехгрошовый роман
При сильном возбуждении представителей печати Уолли вызвал Фьюкумби, исчезнувшего без следа после первого же учиненного ему допроса.
Риггер тотчас же спросил его, где он все это время находился.
Уолли ответил за него:
– Он находился под особой охраной. Мы стремились оградить его от каких бы то ни было случайностей. Как-никак, госпожа Суэйер пала жертвой подобной случайности.
Фьюкумби спокойным тоном изложил все, что ему было известно о покойной. Мэкхит вызвал ее на свидание. Она осталась ждать его, а он, Фьюкумби, ушел. Она, по-видимому, рассчитывала добиться от него материальной поддержки. Возможно, что она также намеревалась припугнуть его, так как кое-что о нем знала.
Риггер встал:
– Не боялась ли госпожа Суэйер обвиняемого?
– То есть как это?
– Не опасалась ли она, что он с ней что-нибудь сделает, например столкнет в воду?
– Вряд ли! Тогда она не пошла бы на свидание с ним.
– Совершенно верно, Фьюкумби. В таком случае она не пошла бы на свидание с ним. Стало быть, она ничего не говорила о своих опасениях?
– Нет.
Тут поднялся толстяк Уайт. Пронзительным фальцетом он спросил, действительно ли госпожа Суэйер так-таки не боялась господина Мэкхита? Не опасалась ли она, например, каких-либо экономических санкций с его стороны?
Бывший солдат ответил не сразу. Помедлив, он спокойно сказал:
– Конечно, она понимала, что в деловом отношении он не станет особенно с ней церемониться. В этом смысле она его боялась.
– Совершенно правильно, – сказал Уайт и сел с победоносным видом.
Уолли слушал ухмыляясь.
– Есть и третье соображение, не правда ли? – вмешался он. – Желание получить материальную поддержку и испытываемая ею нужда могли оказаться сильней, чем страх перед физической расправой! Вы только что убедились, сколь мало считаются, скажем, уличные женщины с грозящими им опасностями! Господа, я защищаю здесь интересы двух сирот. Из показаний господина Фьюкумби мы можем заключить, что эта мать подавила свой страх, когда дело шло о куске хлеба для ее детей.
Вслед за этим Мэкхит подтвердил, что записка с вызовом Мэри Суэйер на свидание была написана им. Почерк же Мэри Суэйер был ему, по его словам, неизвестен. Он и в самом деле не знал ее почерка, иначе он в свое время опознал бы автора того письма о Ноже, которое так долго таскал в бумажнике.
Председатель объявил перерыв на обед. Полли поспешила к мужу; кроме них, в комнате находились только оба адвоката. Сидя в углу, они спорили о методах защиты.
Мэк и Полли съели по сандвичу. Он был чрезвычайно удручен ходом дела. Между прочим, он спросил, что означало дурацкое замечание УОАЛЖ «Весь вопрос в том, получают ли те, кто изготовляет эти пуговицы, за свою работу сполна».
– Это прямо-таки неслыханное бесстыдство, – возмущался Мэк. – Он, конечно, хотел этим сказать, что мои товары – краденые. Допустим, я продаю пуговицы. Допустим, я их с этой целью покупаю, скажем, у обанкротившихся мелких фирм. По сути дела, это то же самое, как если бы я их крал; ведь я не плачу за них полной цены! А если бы я даже и платил этим фирмам полную цену? Не они же изготовили пуговицы! Они украдены у тех, кто их изготовил, то есть у пуговичников, даже если допустить, что последние получили то или иное вознаграждение. Сполна они за свою работу, естественно, не получили – иначе откуда взялась бы прибыль? Я говорю прямо: я не вижу особенной разницы между воровством и «закупкой». Уолли мне за это заплатит. Он нанес мне моральный ущерб!
Полли была с ним вполне согласна.
За это время она похорошела еще больше. Летом она много плавала и загорала – разумеется, в защищенных от нескромных взоров местах из-за беременности. С рук ее еще не сошел легкий загар; впрочем, выше локтей они были белы – в этом нетрудно было убедиться, когда короткие широкие рукава ее блузки соскальзывали к плечам. Белизна эта производила очаровательное впечатление, и она это знала.
После перерыва первой по ходатайству Мзлли была допрошена Фанни Крайслер.
Под глазами у нее были тени, и она нервничала. Ликвидация антикварной лавки сильно подействовала на нее.
Она ограничилась сообщением о том, что покойная Суэйер обращалась к господину Мэкхиту за денежной ссудой на основании их прежних дружеских отношений.
– Но ведь она, кажется, намекала, что ей кое-что известно про обвиняемого?
– Она, вероятно, имела в виду обстоятельства, сопровождавшие ее замужество, – поспешно ответила свидетельница. – Господин Мэкхит играл в этом деле роль, огласка которой могла бы быть ему неприятна.
– Что вам известно о Ноже? – неожиданно спросил Мзлли.
Она заметно побледнела под вуалью.
– Ничего, – с трудом выговорила она. – Только то, что было в газетах.
– Но ведь Суэйер угрожала обвиняемому разоблачениями и при этом упоминала о Ноже.
Фанни вновь овладела собой. Она сказала равнодушно:
– Теперь я уже не помню. Она болтала всякий вздор, так как была очень возбуждена и считала себя обиженной. Несомненно, ему было просто неприятно, что она намеревалась предать огласке их отношения.
Уайту вдруг захотелось узнать, каково было материальное положение покойной.
– Положение было неважное, но не хуже, чем у других владельцев лавок. В настоящее время все лавки переживают кризис.
– Вы служите у обвиняемого? – спросил Уолли.
– Да.
– Быть может, защита выставит на предмет выяснения деловых методов Мэкхита свидетелей, не находящихся у него на службе? – иронически сказал Уолли.
Уайт рассердился.
– Коллега, – сказал он внушительно, – по-видимому, полагает, что в Англии не осталось больше людей, говорящих правду вне зависимости от их материальной заинтересованности. Должен сказать, это очень грустно.
– Что именно грустно? – спросил Уолли не без удовольствия. – Что в Англии не осталось больше таких людей или что я так полагаю?
Судья остановил его движением руки. Тогда Уолли принялся допрашивать одного из редакторов «Зеркала».
Когда тот без обиняков заявил, что покойная отождествляла господина Мэкхита с пресловутым злодеем Ножом, Риггер вздохнул с облегчением.
– Надеюсь, теперь всякому разумному человеку, то есть всякому, кто не читает газет, станет ясно, сколь плачевно шаток фундамент, на котором строится обвинение! – воскликнул он. – Господин Мэкхит и Нож – одно и то же лицо! Наши коммерсанты, оказывается, носят при себе потайные фонари и взламывают несгораемые шкафы! Господа, всем нам известно, на что способна зависть. Но ведь должны же быть какие-то границы! Все обвинение строится на том, что господин Мэкхит, один из известнейших наших коммерсантов, вовсе не коммерсант, а преступник, убийца! Ибо в противном случае все обвинение не имело бы никакого смысла! Если он не убийца, а всем известный владелец д-лавок, то у него нет никаких оснований опасаться «разоблачений» со стороны особы, о нравственности которой мы не хотим говорить ничего дурного, поскольку она умерла! Это абсурд!
Риггер грузно сел.
Уолли обернулся к обвиняемому:
– Господин Мэкхит, как вы объясняете угрозы покойной по вашему адресу?
Мэкхит медленно поднялся. Он казался искренне смущенным.
– Господа, – сказал он, обводя взглядом всех присяжных поочередно, – я нахожусь в несколько затруднительном положении. Я могу говорить об этом деле только как мужчина с мужчинами. И в качестве такового я должен признаться, что чувствую себя не вполне свободным от вины. Быть может, вы в состоянии сказать про себя, что вы лично всегда вели себя по отношению к женщинам корректно, что вы не сделали ни одного упущения, не причинили никакой боли, хотя бы даже бессознательно. Я не могу сказать этого про себя. Я не имел, как это называется, «отношений» с бедным созданием, что носило некогда имя Мэри Суэйер и погибло от руки злодея, а может быть, и от своей собственной руки, как полагает мой защитник господин Уайт. Но, быть может, она имела какое-нибудь отношение ко мне? Я, выражаясь по-деловому, был ее шефом, в прошлом мне пришлось два-три раза повстречаться с ней, и кто знает – может быть, я пробудил в ней какие-то надежды. Господа, кто из нас, мужчин, знает, сколько грехов – быть может, невольных – он совершил в этом смысле? Вам, несомненно, известно не хуже, чем мне, сколь трудно подчас бывает шефу сохранить в отношении своих служащих женского пола нужную дистанцию. Кто станет упрекать бедных девушек, обремененных в большинстве случаев тяжелой работой и не имеющих почти никаких радостей в жизни, в том, что они чуточку влюбляются в своих шефов, представителей высшего класса, людей более культурных, чем окружающая их среда? А от этих чувств до тайных надежд и от этих надежд до горького разочарования – всего лишь один шаг! Позвольте мне ограничиться тем, что я сказал.
Почти все вечерние газеты поместили эту речь, набрав ее вразрядку. «Достойные и человечные» взгляды владельца д-лавок вызвали всеобщее сочувствие. Только одна пролетарская газетка обливала Наполеона д-лавок грязью. Однако ее не стоило принимать всерьез, так как она, вопреки всякой спортивной этике, не признавала за своим противником никакого права на человеческое достоинство и к тому же заканчивала свои отчет призывом к насильственному свержению всего существующего общественного строя.
