Оноре Бальзак - Лилия долины
— Вы вышли на воздух спозаранку, — сказал мне граф, — и должны были нагулять отличный аппетит, ведь вы не жалуетесь на желудок.
Это замечание не вызвало на губах у графини лукавой улыбки, как у посвященной в тайну сестры, и я окончательно убедился, что положение мое просто смешно. Невозможно проводить дни в Клошгурде, а ночи в Сен-Сире. Арабелла недаром рассчитывала на мою деликатность и на благородство г-жи де Морсоф. За этот нескончаемый день я понял, как трудно стать другом женщины, которую ты так долго желал. Такой переход очень прост, когда он подготовлен годами, но всегда болезнен в молодости. Мне было стыдно, я проклинал свое увлечение, мне хотелось отдать г-же де Морсоф всю свою кровь. Я не мог очернить перед ней соперницу, ибо графиня избегала разговоров о ней, к тому же порочить теперь Арабеллу было бы низостью, и я заслужил бы лишь презрение великодушной Анриетты, сердце которой было благородно во всех своих движениях. После пяти лет пленительной душевной близости мы не знали, о чем говорить; слова не выражали наших мыслей, мы скрывали друг от друга свои душевные муки, а ведь прежде страдание лишь крепче связывало нас. Анриетта делала вид, что счастлива и за себя и за меня, но была очень грустна. Хотя она поминутно называла себя моей сестрой, она не находила темы для беседы, и мы почти все время хранили тягостное молчание. Она еще усилила мою душевную пытку, дав мне понять, что считает одну себя жертвой Арабеллы.
— Я страдаю еще больше вас, — сказал я этой сестре в ответ на замечание, полное чисто женской иронии.
— Почему? — спросила она тем надменным тоном, каким говорят женщины, когда хотят скрыть свои чувства.
— Потому что я кругом виноват.
После этого графиня стала держаться со мной так холодно и равнодушно, что я был окончательно сражен; и вот я решил уехать. Вечером я попрощался со всей семьей, собравшейся на террасе. Все пошли проводить меня на лужайку, где мой конь нетерпеливо бил копытом. Графиня подошла ко мне, когда я уже взялся за узду.
— Пройдемся пешком по аллее, — молвила она.
Я подал ей руку, и мы медленно спустились в парк, словно по-прежнему наслаждаясь нашими согласными движениями; так мы дошли до купы деревьев в дальнем конце у ограды парка.
— Прощайте, мой друг! — сказала она, уронив головку мне на грудь и обвив мою шею руками. — Прощайте, мы больше не увидимся! Бог даровал мне печальную способность угадывать будущее. Помните, какой ужас охватил меня в тот день, когда вы приезжали к нам, такой молодой и красивый? Мне привиделось тогда, что вы повернулись ко мне спиной, как сегодня, когда вы покидаете Клошгурд ради Гренадьера. И вот нынче ночью я снова заглянула в будущее. Друг мой, мы говорим с вами в последний раз. Быть может, мне удастся еще сказать вам несколько слов, но с вами будет говорить не та, что стоит сейчас перед вами. Смерть уже коснулась меня своим крылом. Вы лишаете моих детей матери, замените же ее подле них, когда меня не станет. Вы можете это сделать! Жак и Мадлена любят вас так, будто вы всегда причиняли им страдания.
— Вы хотите умереть! — воскликнул я в страхе, смотря на нее, и снова увидел в ее горящих глазах сухой блеск, знакомый лишь тем, кто видел его у любимого существа, пораженного этой ужасной болезнью, и похожий на блеск потемневшего серебра. — Умереть! Анриетта, я приказываю тебе жить. Раньше ты требовала от меня клятв, сегодня я прошу у тебя лишь одну: поклянись, что ты обратишься к Ориже и будешь слушаться его во всем.
— Неужели вы станете противиться милосердию божьему? — воскликнула она, прерывая меня, и ее возглас прозвучал, как крик отчаяния и возмущения тем, что я не понял ее.
— Значит, вы недостаточно любите меня, чтобы слепо повиноваться во всем, подобно этой жалкой леди?..
— Я сделаю все, что ты захочешь, — ответила она в порыве ревности, заставившей ее на миг преступить границу, которую она всегда соблюдала.
— Я остаюсь с тобой, — сказал я, целуя ее глаза.
Испуганная этим решением, она выскользнула из моих объятий и прислонилась к дереву; затем стремительно бросилась к замку, не поворачивая головы; я последовал за ней, она плакала и молилась. Выйдя на лужайку, я взял ее руку и почтительно поцеловал. Эта нежданная покорность тронула ее.
— И все же я твой, — сказал я, — ибо люблю тебя, как некогда любила тебя тетушка.
Она затрепетала и горячо сжала мою руку.
— Еще один взгляд! — промолвил я. — Такой взгляд, каким ты дарила меня прежде!.. Женщина, целиком отдающаяся мужчине, — воскликнул я, когда она озарила мою душу сиянием своих глаз, — не вливает в нас столько жизни и света, сколько ты дала мне я эту минуту! Анриетта, ты любима больше всех, ты моя единственная любовь!
— Я буду жить! — сказала она. — Но излечитесь и вы.
Этот взгляд стер из моей памяти все насмешливые слова Арабеллы. Вы видите, я стал игрушкой двух несовместимых страстей и поочередно подпадал под их влияние; я любил ангела и демона — двух женщин равно прекрасных; одну, украшенную всеми добродетелями, которые мы попираем, кляня наше несовершенство; другую, наделенную всеми пороками, которые мы превозносим из себялюбия. Я удалялся по длинной аллее, оборачиваясь, чтобы взглянуть на г-жу де Морсоф, которая стояла, прислонясь к дереву, вместе с детьми, махавшими мне платками, и вдруг почувствовал, как в душе моей шевельнулось тщеславие при мысли, что я стал вершителем судеб двух прекраснейших созданий, гордостью двух женщин, столь несхожих, но столь совершенных, и внушил им такую безмерную страсть, что каждая из них готова умереть, если лишится меня. Это недостойное самодовольство было вдвойне наказано, верьте мне, Натали! Какой-то злой дух нашептывал мне, чтобы я дожидался подле Арабеллы того часа, когда смерть графа или порыв отчаяния Анриетты приведут ее ко мне, ибо Анриетта все еще любила меня: ее суровость, ее слезы, угрызения совести, христианское смирение были красноречивыми доказательствами чувства, которое ничто не могло вырвать из ее сердца, так же как из моего. Когда я медленно шел по прекрасной аллее, погруженный в эти размышления, мне уже было не двадцать пять лет, а все пятьдесят. Пожалуй, молодой человек еще чаще, чем женщина, в один миг переходит от тридцати лет к шестидесяти. Хотя я тотчас отогнал эти низкие мысли, должен признаться, они продолжали преследовать меня. Быть может, внушивший их дух жил в замке Тюильри, под сводами королевских покоев. Кто бы мог в те времена противиться развращающему влиянию Людовика XVIII, который говорил, что мы познаем истинные страсти только в преклонном возрасте, ибо страсть прекрасна и неистова, лишь когда к ней примешивается крупица бессилия, придающая каждому наслаждению тот трепет, какой испытывает игрок, делая последнюю ставку. Дойдя до конца аллеи, я обернулся и увидел, что Анриетта все еще стоит под деревом, теперь уже одна. И я вернулся сказать ей последнее прости, орошенное слезами раскаяния, причина которых была скрыта от нее. Сам того не зная, я лил эти искренние слезы, оплакивая нашу прекрасную любовь, погибшую навек, наши невинные чувства, светлые цветы юности, которые никогда не оживут, ибо потом мужчина уже не дает, а только получает; в своей любовнице он любит самого себя, тогда как в юности он любит возлюбленную в самом себе; позже мы передаем свои вкусы, быть может, и свои пороки любящей нас женщине; а в молодые годы наша возлюбленная прививает нам свои добродетели и нежные чувства; она приобщает нас к красоте своей улыбкой и учит преданности своим примером. Горе тому, у кого не было своей Анриетты! Горе и тому, кто никогда не знал какой-нибудь леди Дэдлей! Если первый женится, он не удержит свою жену; второй же будет покинут любовницей. Но счастлив тот, кто обретет обеих женщин в одной; счастлив тот человек, кого вы полюбите, Натали!
Вернувшись в Париж, мы еще больше сблизились с Арабеллой. Вскоре мы стали, незаметно для нас самих, нарушать законы светского общества, которые я прежде считал для себя обязательными и лишь при строгом соблюдении которых свет прощает ложные положения, подобные тому, в какое поставила себя леди Дэдлей. Общество вечно стремится проникнуть за завесу, скрывающую истинные отношения людей, но как только раскроет тайну, требует строгого соблюдения внешней благопристойности. Любовники, принужденные вращаться в свете, будут жестоко осуждены, если вздумают опрокинуть барьеры, воздвигнутые светскими приличиями, и не станут строго придерживаться принятых правил поведения; тут дело идет уже не о других, а о них самих. Заботы о том, как приблизиться к предмету своей страсти, соблюдая внешнюю почтительность, комедии, которое мы разыгрываем, и тайны, которые мы скрываем, — вся эта стратегия счастливой любви занимает нашу жизнь, обновляет желания и охраняет сердце от скуки, порождаемой привычкой. Но первые страсти расточительны, как и сами юноши, которые вырубают все деревья в садах своей души вместо того, чтобы бережно выращивать их. Арабелла не признавала этих мещанских взглядов и подчинялась им вначале лишь в угоду мне; но подобно палачу, заранее намечающему свою жертву, она хотелa скомпрометировать меня в глазах всего Парижа, чтобы сделать своим «sposo»[65]. Она пускала в ход свое кокетство, желая удержать меня при себе; ей казалась пресной наша изящная интрига, о которой в свете не решались говорить открыто, за отсутствием доказательств, и лишь шептались по углам. Разве мог я усомниться в ее любви, видя, как самозабвенно она совершала опрометчивые поступки, грозившие выдать наши отношения? Отдавшись радостям запретной любви, я вскоре пришел в отчаяние, увидев, что преступил все жизненные правила и наставления, преподанные мне Анриеттой. И тогда я стал прожигать жизнь с каким-то исступлением, словно чахоточный, который, предчувствуя близкий конец, не дает выслушивать свою больную грудь. В моем сердце всегда оставался уголок, к которому я не мог прикоснуться без боли; некий мстительный дух постоянно вызывал во мне мысли, на которых я не смел задерживаться. В письмах к Анриетте я жаловался на этот нравственный недуг, чем причинял ей новые мучения. «Ценой всех жертв и утраченных сокровищ я надеялась хотя бы видеть вас счастливым», — говорила она в единственном полученном мною письме. Но я не был счастлив! Натали, дорогая, счастье совершенно, оно не выносит сравнений. Когда первый пыл любви остыл, я стал невольно сравнивать этих женщин; прежде я не отдавал себе отчета, какой они составляли контраст. Всякая сильная страсть так подавляет нас, что вначале как бы стирает все острые углы нашего характера и сглаживает борозды, проложенные в нашем сознании благими или пагубными привычками; но позже в духовном облике любовников, лучше узнавших друг друга, вновь проявляются утраченные было черты; тогда каждый судит другого, и часто характер вступает в борьбу с чувством, порождая антипатии, которые становятся причиной разногласий и разрывов, а люди поверхностные обвиняют человеческое сердце в непостоянстве. В наших отношениях наступил такой перелом. Уже не столь ослепленный прелестями леди Дэдлей, я стал, если можно так выразиться, анализировать свои наслаждения и, сам того не желая, пришел к заключениям, невыгодным для нее.
