Мигель Астуриас - Глаза погребённых
— Я все думаю о том, что вы сказали… об этой нескладной женщине…
— Заканчивай, да пошли. Может, еще хочешь? Молодость аппетитом славится!
— Да вознаградит вас господь, дедушка, но я уже сыт! — ответил внук, подходя к лежавшему на земле велосипеду. — А что, если вашу «лошадку» мы погрузим на телегу, пусть отдохнет…
— Как хочешь, сынок. — Дон Непо подошел к Дамиансито и ласково потрепал его по плечу. — Я счастлив уже оттого, что вижу тебя целым и невредимым!
Пустились в путь быки — грузные, неторопливые, покорные; покатились колеса телеги — потекли мысли деда и внука. Много вопросов вертелось в голове у каждого, но они не проронили ни слова… Прошел ли поезд, которого поджидал помощник? Успел ли он вскочить и уехать? Быть может, и успел — поезда здесь замедляют ход. А если случаем он опять вернется к ним?.. Об этом, впрочем, думал один дед. Смутная тревога не покидала его: если тот опять появится у нас дома, скажу ему, что оставаться нельзя, очень опасно, чересчур опасно. Он это поймет. В первый раз пронесло. И к тому же я не знал тогда, кто это, да и явился он, словно из сна. Конечно, я спал, а проснувшись, увидел перед собой… Кого?.. Человека, который мне приснился, вожака, которого только что видел во сне, когда он стоял на огненной карете, среди мужей и дев бури, вздымавших вверх знамена, плуги и винтовки, и еще призывал: «Вперед, люди! Люди, вперед!..» Но все это было во сне, а как проснулся, так увидел рядом с собой этого человека из плоти и крови. Спустился он с огненной кареты — и будто из сна я вытащил его, тащил, тащил, пока не увидел живого, реального, возле постели.
Теперь было иное. Дон Непо как бы пробудился после тяжелого кошмара. Пробудился, дрожа при одной мысли: а вдруг что случится с внуком и с ним… ну, с ним — не важно, он уже стар, пусть даже убьют…
Поток мыслей оборвался — он решил не принимать пришельца, если тот возвратится, вот и все. Спросил у внука:
— А Хуамбо что поделывает, куда он подался?
— К себе домой, — ответил Дамиансито, — мы оставили помощника ждать поезда, а Хуамбо поехал со мной до центра. Самое любопытное было то, что с ним прибежала собака и с ним вернулась — что за зверюга!
— А помощник говорил с Хуамбо? — снова спросил его дон Непо.
— Должно быть, говорил…
— Так, значит, ты не слышал?
— Нет, я ушел, надо было получить по счету да отдохнуть. А после встретился с ними — опять на том же месте, как условились, на углу Лас-Араукариас.
— А тебе, сынок, он о чем-нибудь говорил? Вечно старики докучают вопросами, но ведь если, черт побери, не спросишь, так ничего и не узнаешь, вот и бродишь по свету — ни дать ни взять живой покойник!
— Да, об одной большой заварухе, которую они затевают. Похоже, что-то новое, еще невиданное. Все мы, кто работает, остановим нашу работу в условленный час какого-то дня — только какого, еще неизвестно, никто не знает. И не начнем работать до тех пор, пока нам не увеличат жалованье, пока не сократят время работы, пока… не знаю, что еще…
— И таким образом хотят добиться чего-нибудь от правительства? — неопределенно протянул дед, прикидываясь, что он ничего не знает, хотя Табио Сан посвятил его в свои планы, но если бы даже пришелец не сделал этого, так или иначе дон Непо видел во сне огненную карету и уже догадался, что незнакомец — народный вожак; однако надо было выведать у внука, не предлагал ли тот ему активно участвовать в их делах, не вовлечен ли внук в эту опасную затею, которую он, дон Непо, считал переливанием из пустого в порожнее: еще бы, без оружия свергнуть правительство — ха-ха, где же это видано?
Армейские грузовики, перевозившие из Ла-Педреры строительные материалы для сооружения взлетных дорожек на аэродроме, то и дело окатывали их ослепляющим светом своих фар, оглушали рокотом мощных моторов, и лишь временами дон Непо и Дамиансито могли насладиться молчанием ночи, пронизанной таинственными звуками и мерцающими звездами, залитой лунным светом.
— Вот таким образом, дедушка… — ответил наконец Дамиансито, мысли его текли медленно, так же как брели его быки, — путем забастовки хотят свергнуть правительство и отобрать власть у «Тропикаль платанеры», у электрической фирмы, у железной дороги…
— К счастью, он уехал, да поможет ему там господь бог. Чересчур рискованно было держать его у себя. Вот, к примеру, Консунсино так и таращила глаза — нет, не глаза, а кинжалы! — на твою телегу всякий раз, как ты проезжал мимо, и все расспрашивала, что это за подручный у тебя, больше похож он, дескать, на хозяина…
На углу Лас-Араукариас, совсем рядом с железнодорожной насыпью, остался Табио Сан, помощник; он ждал первого поезда, чтобы ехать дальше. Луна подчеркивала тени на железнодорожном пути — линейные часы без стрелок и цифр, часы, у которых каждая шпала отмечала минуту вечности. На первый взгляд он не поезд поджидал, а время; выжидал тот условленный час, когда все должно было остановиться — и поезд, и луна, и телега, бесшумно удалявшаяся по зольникам, праху смерти.
Рывком он натянул шляпу на лоб и решил не ждать, пошел мимо беззубых рвов, мусорных куч, мимо теней бродячих собак и лошадей, пока не поравнялся с белопепельным деревом, к которому прилепилось что-то похожее на лачугу. Он постучал в дверь цвета старой коры.
— Кто там?.. — немного погодя послышался из-за двери голос, хриплый от кашля.
— «Чос… час… мойон… кон…»
Подалась сонная дверь — такие двери обычно не знают, кто через них проходит, — и открылся проход в крошечное патио с засохшими, парализованными геранями и розами, на которых было больше листьев, чем цветов, и больше ветвей, чем листьев, и все это сплошь покрывала мертвенная пыль пепла. Он подошел к жилищу, входом в которое служило, очевидно, старое окно. Дряхлый пепельно-серый пес — спина его, покрытая плешинами и плешинками различных размеров и форм, напоминала географическую карту — встретил Сана ворчанием. Пес с окаменевшим взглядом был из тех собак, что не умеют радоваться и от удовольствия лишь ворчат. Он поднял голову и пошевелил хвостом, когда пришедший хотел его приласкать. Жилые комнаты находились ниже. Табио Сан спустился по ступеням, даже не глядя под ноги. Жил он тут недолго, но эти три ступеньки ему были хорошо знакомы. Керосиновая лампа освещала нехитрое убранство — зеркало, комод, стол, стулья, с которых, по-видимому, недавно смахнули пыль, но они снова покрылись пепельным налетом. Следуя за ним, в комнату, потягиваясь, вошел и дряхлый вислоухий пес, на пороге затряс мордой, будто желая стряхнуть дремоту, а за псом появилась и Худасита. Она было задержалась в дверях, выходивших на улицу; прижавшись ухом к доске, прислушалась, не идет ли кто. Не то подавляя улыбку, не то сдерживая слезы, она поздоровалась с пришедшим. Вглядывалась в его лицо, отводила глаза, жевала губами, но не произнесла ни слова. Ей было настолько приятно видеть его здесь живым и здоровым, что…
— Что же это такое, ты стал похож на паяца!.. — вот и все, что смогла она наконец вымолвить.
— Паяц из цирка большого дикого Зверя!.. - попытался он пошутить, боясь, что она начнет изливать свои чувства по поводу его вида — он был одет бедно, в простых штанах и рубашке, в старой, порванной пальмовой шляпе, в крестьянских самодельных сандалиях-гуарачас вместо туфель и с ног до головы покрыт какой-то белесой пылью, белее, чем седая пыль пепла.
— Мне удалось добраться сюда под видом грузчика, на повозке, груженной известью.
— И лицо ведь изменилось. Оно таким не было. Стало какое-то толстое или распухшее.
— Года сказываются, Худасита, и работа на побережье.
— А вот по разговору — тот же…
Она вышла в другую комнату, служившую спальней, и принесла какой-то предмет, спрятав его под фартуком, а затем с решительным видом, словно выполнение долга побороло чувство стыда, поставила на стол. Этим предметом оказался большой эмалированный ночной горшок немецкого производства; дно горшка было двойное. Всякий раз, когда Табио Сан появлялся здесь, она напоминала ему инструкцию — хотя ничего не было проще этой инструкции.
— Если услышите, что в дверь стучат, прежде чем пойти открыть, используйте его…
— Не смеши меня!
— Используйте его!
— А если позовут не меня и мне надо быть наготове?..
— Используйте его! Ваша обязанность — иссс… пользовать его…
— Ладно, честно говоря, при одной мысли о том, что нагрянула полиция, я, конечно же, его использую… и океаны покроют материки… ха-ха-ха!.. — расхохотался он и обнял ее. — Ну, как ты поживаешь, Худасита?.. Ты даже не обняла меня!
— Смотрите, еще ребра поломаете! Это вас надо спросить, как вы поживаете, а что касается «кума», — показала она на горшок, красовавшийся на столе, — так лучше держать его полным, если есть какие бумаги, пусть будет собачья моча, пусть Бласко его наполнит, хотя он настолько стар, что даже для этого непригоден…
