Андрей Платонов - Чевенгур
Нынче Луй ночевал в яме кирпичного сарая; до губернского города ему осталось всего сорок верст мощеной дороги. Луй считал это за пустяк и долго прохлаждался после сна. Он лежал и думал – как ему закурить. Табак был, а бумаги нет; документы он уже искурил давно – единственной бумагой осталось письмо Копенкина Дванову. Луй вынул письмо, разгладил его и прочитал два раза, чтобы запомнить наизусть, а затем сделал из письма десять пустых цигарок.
– Расскажу ему письмо своим голосом – так же складно получится! – рассудительно предпочел Луй и подтвердил самому себе: – Конечно, так же! А то как же?
Закурив, Луй вышел на шоссе и тронулся на город по боковой мякоти мостовой. В высоте и мутном тумане расстояния – на водоразделе между двумя чистыми реками – виден был старый город – с башнями, балконами, храмами и длинными домами училищ, судов и присутствий; Луй знал, что в том городе давно жили люди и другим мешали жить. В стороне от города – на его опушке – дымили четыре трубы завода сельскохозяйственных машин и орудий, чтобы помогать солнцу производить хлеб. Лую понравился далекий дым труб и гудок бегущего паровоза – в глухоте рождающих тихие травы полей.
Луй обогнул бы губернию и не занес бы письма, если б губернский город не стоял на пути в Петроград и на берег Балтийского моря: с того берега – от холода пустых равнин революции – уходили корабли в темноту морей, чтобы завоевать впоследствии теплые буржуазные страны.
Гопнер в этот час спускался с городской горы к реке Польному Айдару и видел мощеную дорогу, проложенную сквозь степь в продовольственные слободы. По этой же дороге шел невидимый отсюда Луй и воображал балтийский флот в холодном море. Гопнер перешел мост и сел на другом берегу ловить рыбу. Он нанизал на крючок живого мучающегося червя, бросил леску и засмотрелся в тихое пошевеливание утекающей реки; прохлада воды и запах сырых трав возбуждали в Гопнере дыхание и мысль; он слушал молву реки и думал о мирной жизни, о счастье за горизонтом земли, куда плывут реки, а его не берут, и постепенно опускал сухую голову во влажные травы, переходя из своего мысленного покоя в сон. На крючок удочки попалась небольшая рыбка – молодой подлещик; четыре часа рвался подлещик скрыться в глубокие свободные воды, и кровь его губ, с вонзенным крючком, смешалась с кровяным соком червя; подлещик устал метаться и для своей силы проглотил кусочек червя, а затем снова стал дергать за режущее едкое железо, чтобы вынуть из себя крючок вместе с хрящом губы.
Луй с высоты мощеной дамбы увидел, как спит на берегу худой усталый человек, а у ног его само собой шевелится удилище. Луй подошел к человеку и вытащил удочку с подлещиком; подлещик затих в руке пешехода, открыл жабры и начал кончаться от испуганного утомления.
– Товарищ, – сказал спящему Луй. – Получай рыбу! Спит на целом свете!
Гопнер открыл налившиеся питательной кровью глаза и соображал о появившемся человеке. Пешеход присел закурить и поглядеть на постройки противоположного города.
– Чего-то я во сне долго рассматривал, так и не докончил, – заговорил Гопнер. – Проснулся, а ты стоишь, как исполнение желаний...
Гопнер почесал свое голодное обросшее горло и почувствовал уныние: во сне погибли его хорошие размышления, и даже река не могла напомнить о них.
– Эх, будь ты проклят – разбудил, – раздражился Гопнер, – опять мне будет скучно!
– Река течет, ветер дует, рыба плывет, – протяжно и спокойно начал Луй, – а ты сидишь и ржавеешь от горя! Ты двинься куда-нибудь, в тебя ветер надышит думу – и ты узнаешь что-нибудь.
Гопнер не ответил: чего отвечать каждому прохожему, чтό он понимает в коммунизме, крестьянский отходник?
– Ты не слыхал, в каком дворе товарищ Александр Дванов живет? – спросил Луй про свое попутное дело.
Гопнер взял у пришедшего рыбу из рук и бросил ее в воду, – может, отдышится! – объяснил он.
– Теперь не отживеет! – усомнился Луй. – Надо бы мне того товарища в глаза повидать...
– Чего тебе его видать, когда я увижу! – неопределенно сказал Гопнер. – Уважаешь, что ль, его?
– За одно прозвание не уважают, а делов его я не знаю! Наши товарищи говорили, что в Чевенгуре он немедленно необходим...
– А что там за дело?
– Там товарищ Копенкин написал, что коммунизм и обратно...
Гопнер изучающе поглядел на Луя, как на машину, требующую капитального ремонта; он понял, что капитализм сделал в подобных людях измождение ума.
– У вас же нет квалификации и сознания, будь вы прокляты! – произнес Гопнер. – Какой же может сделаться коммунизм?
– Ничего у нас нету, – оправдался Луй, – одних людей только и осталось иметь, поэтому и вышло товарищество.
Гопнер почувствовал в себе прилив отдохнувших сил и высказался после краткого размышления:
– Это умно, будь я проклят, но только не прочно: сделано без всякого запаса сечения! Понял ты меня, или ты сам бежишь от коммунизма?
Луй знал, что вокруг Чевенгура коммунизма нет – есть переходная ступень, и он глядел на город на горе как на ступень.
– Ты на ступени живешь, – сказал он Гопнеру, – тебе и кажется – я бегу. А я иду себе пешком, а потом на флоте поплыву в буржуазные государства, буду их к будущему готовить. Коммунизм ведь теперь в теле у меня – от него не денешься.
Гопнер пощупал руку Луя и разглядел ее на свет солнца: рука была большая, жилистая, покрытая незаживающими метами бывшего труда – этими родинками всех угнетенных.
«Может быть, и правда! – подумал Гопнер о Чевенгуре. – Летают же аэропланы тяжелее воздуха, будь они прокляты!»
Луй еще раз наказал передать Дванову устное письмо Копенкина, чтоб Дванов ехал в Чевенгур без задержки, иначе там коммунизм может ослабнуть. Гопнер обнадежил его и указал улицу, где он живет.
– Ступай туда и покажись моей бабе, пускай она тебя накормит-напоит, а я сейчас разуюсь и пойду на перекат на хлыста голавликов попробовать: они, проклятые, к вечеру на жучка пойдут...
Луй уже привык быстро расставаться с людьми, потому что постоянно встречал других – и лучших; всюду он замечал над собою свет солнцестояния, от которого земля накапливала растения для пищи и рождала людей для товарищества.
Гопнер решил вслед пешеходу, что тот похож на садовое дерево; в теле Луя, действительно, не было единства строя и организованности – была какая-то неувязка членов и конечностей, которые выросли изнутри его с распущенностью ветвей и вязкой крепостью древесины.
Луй скрылся на мосту, а Гопнер лег еще немного отдохнуть – он был в отпуске и наслаждался жизнью раз в год. Но голавлей ему сегодня половить уже не удалось, потому что вскоре начался ветер, из-за городских башен вышли бугры туч, и Гопнеру пришлось идти на квартиру. Но ему скучно было сидеть в комнате с женой, поэтому Гопнера всегда влекло в гости к товарищам, больше всего к Саше и Захару Павловичу. И он зашел по пути домой в знакомый деревянный дом.
Захар Павлович лежал, а Саша читал книгу, сжимая над ней сухие руки, отвыкшие от людей.
– Слыхали? – сказал им Гопнер, давая понять, что он не зря явился. – В Чевенгуре организовался полный коммунизм!
Захар Павлович перестал равномерно сопеть носом: он замедлил свой сон и прислушался. Александр молчал и смотрел на Гопнера с доверчивым волнением.
– Чего глядишь? – сказал Гопнер. – Летают же кое-как аэропланы, а они, проклятые, тяжелее воздуха! Почему ж не сорганизоваться коммунизму?
– А того козла, что революцию, как капусту, всегда с краев ест, – куда они дели? – спросил отец Дванова.
– Это объективные условия, – объяснил Александр. – Отец говорит про козла отпущения грехов.
– Они съели того козла отпущения! – словно очевидец, сообщил Гопнер. – Теперь сами будут виноваты в жизни.
За стеной из дюймовых досок сразу заплакал человек, расходясь слезами все более громко. Пивная посуда дрожала на его столе, по которому он стучал оскорбленной головой; там жил одинокий комсомолец, работавший истопником в железнодорожном депо – без всякого продвижения к высшим должностям. Комсомолец немного порыдал, затем затих и высморкался.
– Всякая сволочь на автомобилях катается, на толстых артистках женится, а я все так себе живу! – выговаривал комсомолец свое грустное озлобление. – Завтра же пойду в райком – пускай и меня в контору берут: я всю политграмоту знаю, я могу цельным масштабом руководить! А они меня истопником сделали, да еще четвертый разряд положили... Человека, сволочи, не видят...
Захар Павлович вышел на двор – прохладиться и посмотреть на дождь: окладной он или из временной тучи. Дождь был окладной – на всю ночь либо на сутки; шумели дворовые деревья, обрабатываемые ветром и дождем, и брехали сторожевые собаки на обгороженных дворах.
– Ветер какой дует, дождь идет! – проговорил Захар Павлович. – А сына опять скоро не будет со мной.
