Альфонс Доде - Нума Руместан
Она не решилась бы говорить об этом громко… И даже когда они сели и прижались друг к другу, она все еще колебалась.
— Послушай: он сам меня просил… Он просил передать тебе, что твоя участь — это участь всех женщин и что даже твоя мать ее не избежала.
Розали пришла в ужас от этого признания. В чем оно должно было состоять — об этом она догадалась с первых же слов, когда родной старческий голос, дрожащий от слез, почти нечленораздельно начал рассказывать ей печальную повесть, во всем совпадавшую с ее историей, повесть о прелюбодеянии мужа в первые же годы совместной живии. Так неужели же девиз всех несчастных существ, составляющих супружеские пары, гласит: «Обмани меня, не то я тебя обману», — и мужчина, сохраняя и тут свое превосходство, обманывает первым?
— Довольно, довольно, мама, я больше не могу!..
Ее отец, которым она так восхищалась, который в ее глазах стоял так высоко, нелицеприятный и неколебимый судья!.. Но в таком случае что же представляют собой мужчины? И на Севере и на Юге все они одинаковы, все они изменники и клятвопреступники… Она не плакала, когда ей изменил муж, но сейчас, когда унизился отец, она почувствовала, как горючие слезы подступают к ее глазам… Вот на что рассчитывали близкие, чтобы поколебать ее решимость!.. Так нет же, тысячу раз нет, — она не проститI Значит, вот что такое брак. Позор же ему и поношение! Нечего бояться скандала и светских приличий, раз мужья только и делают, что бросают им вызов.
Мать обняла ее, крепко прижала к себе, пытаясь утихомирить мятеж этой юной души, оскорбленной в своих верованиях, в своих самых милых сердцу суевериях, — она тихо ласкала ее, словно укачивала ребенка.
— Да, ты простишь… Ты поступишь, как поступила я… Что поделаешь? Такова наша участь… В первый момент я тоже ощутила нестерпимую боль, мне тоже хотелось выброситься в окно… Но я подумала о моем ребенке, о моем бедном маленьком Андре, который только что родился, а потом вырос и, наконец, умер, любя и уважая своих близких… И ты тоже простишь, чтобы твой ребенок обрел тот же блаженный душевный покой, который вам обеспечило мое мужество, чтобы он не был одним из тех несчастных полусирот, которых никак не могут поделить родители и потому воспитывают в ненависти и презрении друг к другу… Ты подумаешь и о том, что твой отец и твоя мать уже настрадались и что им угрожает новое тяжкое горе.
Подавленная, она умолкла. А потом заговорила снова, но уже другим, торжественным тоном:
— Дочь моя! Все беды проходят, все раны могут важить… Одно лишь непоправимо — смерть близких людей.
Эти последние слова исчерпали их душевные силы. Но в наступившем молчании Розали ощутила, как вырастает для нее образ матери, вырастает за счет того, чтб терял в ее глазах отец. Она упрекала себя в том, что так долго недооценивала мать из-за ее кажущейся слабости, скрывавшей жестокие страдания, благородную и кроткую жертвенность. И вот ради нее, и только ради нее, она в самых ласковых выражениях, даже как бы прося прощения, отказалась от мести, отказалась от процесса.
— Только не требуй, чтобы я к нему вернулась… Это был бы такой стыд… Я поеду с сестрой на Юг… А там посмотрим.
В гостиную снова вошел Ле Кенуа. Увидев, что мать в порыве радости обняла дочь, он понял, что они выиграли дело.
— Спасибо, дочка! — прошептал он, растроганный до глубины души.
Затем, чуть-чуть поколебавшись, он подошел к Розали, чтобы, как обычно, поцеловаться с нею перед сном. Прежде она всегда так ласково подставляла ему лоб, а сейчас она отстранилась, и его поцелуй скользнул по ее волосам.
— Спокойной ночи, отец.
Плечи его судорожно вздрогнули, и, понурив голову, он молча удалился… И на первого судью Франции, который столько раз в течение своей жизни обвинял и выносил приговоры, нашелся наконец судья!
XIX. ОРТАНС ЛЕ КЕНУА
Благодаря неожиданному обороту событий, столь частому в нашей парламентской комедии, заседание 8 января, где карьере Руместана предстояло, по всей видимости, столь плачевно закончиться, оказалось днем его торжества. Когда Нума поднялся на трибуну, чтобы ответить на резко сатирическое выступление Ружо по поводу руководства Оперой, неразберихи в управлении делами изящных искусств, бессмысленности реформ, о которых столько трубили журналисты, состоявшие на жалованье у министерства пономарей, он только что узнал, что жена его уехала, отказавшись от процесса, и эта приятная новость, которая была известна ему одному, придала его ответу какую-то сияющую уверенность. Он говорил то высокомерно, то развязно, то торжественно и даже намекнул на передававшуюся шепотом клевету, на ожидаемый всеми скандал:
— Никакого скандала не будет, господа!
Тон, каким это было сказано, разочаровал на трибунах, заполненных разодетыми дамами, всех любопытных красоток, охотниц до сильных ощущений, явившихся сюда поглядеть, как разорвут укротителя. От запроса Ружо остались одни клочки, Юг обольстил Север, Галлия была еще раз завоевана, и когда Руместан, выдохшийся, взмокший, безголосый, спустился с трибуны, он был до* волен и горд, ибо вся его партия, только что проявлявшая к нему почти враждебную холодность, его коллеги по кабинету, обвинявшие его в том, что он их скомпрометировал, сейчас окружили его с восторженными льстивыми приветствиями. Но, упоенный успехом, он все время помнил, что избавлением от беды он обязан отказу жены от ее иска.
Он чувствовал, что у него гора с плеч скатилась, настроение было отличное, хотелось оживленной беседы, и по возращении из Версаля в Париж ему вдруг пришло в голову заехать на Лондонскую. О, исключительно на правах друга, чтобы успокоить бедную детку, — ведь ее не меньше, чем Нуму, тревожили последствия запроса, и она так мужественно переносила разлуку, она посылала ему нацарапанные детским почерком такие ласковые письмеца, на которых чернила просушивались косметической пудрой, и в которых она рассказывала ему о своей жизни, день за днем, и призывала к терпению и осторожности:
«Нет, нет не приходи, мой бедненький… Пиши мне, думай обо мне… Я буду тверда».
Как раа в этот вечер спектакля в Опере не было. От вокзала до Лондонской было недалеко. Нума, сжимая в руке ключ, так часто искушавший его в течение этих двух недель, все время думал:
«Как она будет счастлива!»
Он открыл дверь, закрыл ее за собой и вдруг очутился в темноте — газа не зажигали. Эта небрежность придавала домику траурный, вдовий вид, и ему это польстило. Ковер на лестнице заглушал его быстрые шаги. Никем не замеченный, он дошел до гостиной, обитой японским шелком того цвета, который так восхитительно не соответствовал поддельному золоту малюткиных волос.
— Кто там? — донесся с дивана приятный, но недовольный голосок.
— Я! Кто же еще?
Раздался крик, кто-то прыгнул с дивана, в сумерках сверкнула белизна поспешно опущенных юбок, охваченная ужасом певичка вскочила, а красавчик Лаппара, неподвижный, раздавленный случившимся, не имея даже сил привести в порядок свой туалет, уставился на цветочки ковра, чтобы не глядеть на своего патрона. Отрицать что бы то ни было не представлялось возможным. Диван еще дрожал.
— Канальи! — прохрипел Руместан, задыхаясь от ярости, с которой в человеке рычит зверь, охваченный страстным желанием не наносить удары, а кусать и терзать.
Сам не зная как, он очутился на улице, — его вынес из дому страх перед тем, что мог натворить нашедший на него приступ бешенства. Несколько дней назад, в тот же самый час, его жене тоже нанесла удар измена, но только еще более оскорбительный и подлый, еще более жестокий и незаслуженный. Однако об этом он не задумался ни на миг — он кипел негодованием из-за обиды, причиненной ему… Неслыханная гнусность! Лаппара, которого он любил, как сына, эта мерзавка, ради которой он поставил на карту свою политическую карьеру!..
— Канальи!.. Канальи!.. — повторял он вслух на пустынной улице под пробиравшим до костей мелким дождиком, который, впрочем, отрезвил его лучше самых мудрых рас суждений.
— Э, да я же промок насквозь!..
Он побежал к извозчичьей бирже на Амстердамскую и в сутолоке, возникающей в этом квартале из-за близости вокзала, столкнулся с жестким, тугим пластроном маркиза д'Эспальон.
— Браво, дорогой коллега!.. Я не был на заседании, но мне говорили, что вы напали на них, словно бугай, и давили всех без разбора!
Под зонтом, который он держал прямо, как кирасирский палаш, у старика чертовски весело горели глаза, а бороденка торчала так лихо, как будто в этот вечер ему здорово повезло в любви.
— Черт побери все на свете! — шепнул он на ухо Нуме таким тоном, каким обычно делаются самые интимные признания. — Вот вы действительно можете похвалиться знанием женщин!
Руместан смотрел на него подозрительно: он полагал, что маркиз иронизирует.
![Альфонс Доде - Малыш[рис. В.С. Саксона]](/uploads/posts/books/138467/138467.jpg)
