Джон Апдайк - Кентавр
Вне себя я выскочил из магазина. За дорогой озеро в снеговой оправе казалось черным, как обратная сторона зеркала. Наступили те ранние, сумерки, когда одни шоферы включают фары, другие – подфарники, а третьи едут еще без света. Отец гнал машину, как будто шоссе было совсем пустое. Кое-где его расчистили, и тогда цепи на колесах вызванивали какой-то иной мотив. На полпути вверх по Файр-хилл (церковь с маленьким крестом была словно нарисована чернилами на темно-синем небе) одна цепь соскочила и с грохотом билась о правое заднее крыло всю последнюю милю. Кучка файртаунских домишек мерцала сквозь темноту окнами нижних этажей, тусклыми, как тлеющие угли. Гостиница «Десятая миля» стояла темная, заколоченная.
Нашу дорогу не расчистили. В сущности, там были две дороги, одна шла через поля Эмиша, а другая, ответвлявшаяся от нее, – через нашу ферму и потом снова выходила к шоссе у пруда и конюшни Сайласа Шелкопфа. Уехали мы по второй, нижней дороге, а вернулись по верхней. Отец с разгона врезался в сугроб, и наш «бьюик» увяз футов через десять. Мотор заглох. Отец выключил зажигание и погасил фары.
– Как же мы завтра отсюда выберемся? – спросил я.
– Не все сразу, – сказал он. – Сначала надо до дому добраться. Дойдешь?
– А что мне еще остается?
Заснеженная дорога серела длинной узкой полоской, криво очерченной двумя рядами молодых деревьев. Отсюда не было видно ни огонька. Над нашими головами, по светлому, еще беззвездному небу, плыли на запад редкие бледные облака, словно огромные мраморные хлопья, так медленно, что движение их казалось иллюзией, вызванной вращением земли. Я проваливался по щиколотки, и в ботинки набивался снег. Я пробовал идти по следам отца, но его шаги были слишком широки. Шум, доносившийся с шоссе, постепенно замер позади, и сгустилась тишина. Низко на небе горела одинокая звезда, такая яркая, что ее белый свет, казалось, грел меня.
Я спросил отца:
– Это какая звезда?
– Венера.
– Она всегда восходит первая?
– Нет. Зато гаснет иногда последней. Бывает, встанешь утром, солнце уже светит сквозь лес, а Венера еще висит над Эмишевым холмом.
– А можно по ней ориентироваться?
– Не знаю. Мне не приходилось. Интересно бы проверить.
Я сказал:
– Никогда не могу найти Полярную звезду. Мне все кажется, что не может она быть такой маленькой.
– Правильно. Я и сам не пойму, чего ради ее такой сделали.
Из-за пакета с покупками, который он нес, в его силуэте было что-то нечеловеческое, и мне, не чувствовавшему своих онемевших ног, мерещились впереди шея и голова коня, на котором я словно ехал верхом. Я посмотрел вверх и увидел, что синий купол очистился от мраморных хлопьев и начали робко загораться звезды. Молодые деревца, меж которых мы шли, расступились, и показался длинный, низкий, хмуро поблескивавший горб нашего верхнего поля.
– Питер?
Услышав его голос, я вздрогнул – мне казалось, будто я совсем один.
– Что?
– Ничего. Просто я хотел убедиться, что ты здесь.
– Где же мне еще быть?
– Да, ты прав.
– Дай мне пакет.
– Не надо, он легкий, хоть и неудобный.
– Зачем ты накупил бананов, когда знал, что придется тащить их полмили?
– Безумие, – сказал он. – Наследственное безумие.
Это было его любимое объяснение.
Леди, заслышав наши голоса, принялась лаять за полем. Быстрые, глухие дуплеты звуков, как бабочки, летели к нам над самой землей, задевая пушистый покров, но не осмеливаясь взмыть вверх, к крутому гладкому своду, который простирался над Пенсильванией на сотни миль. С развилки дороги в ясный день бывало видно далеко-далеко, до самых синих отрогов Аллегейни. Мы спустились вниз, к подножию нашего холма. Сначала показались деревья сада, потом сарай, и, наконец, сквозь путаницу голых разлапистых ветвей мы увидели свой дом. Окна нижнего этажа светились, но, когда мы шли через пустой двор, я был уверен, что этот свет – обман, что дом вымер, а свет так и остался гореть. Отец сказал жалобно:
– Господи, так я и знал, что Папаша упадет с этой треклятой лестницы.
Но вокруг дома была протоптана дорожка, и от крыльца к насосу вели бесчисленные следы. Леди не была привязана, она выскочила из темноты, и в горле у нее клокотало рычание, но, узнав нас, она, как рыба из воды, вынырнула из снега и стала тыкаться мордой нам в лица, нежно и жалобно повизгивая. Вместе с нами она шумно ворвалась через двойную дверь в кухню и там, в тепле, от нее знакомо запахло скунсом.
Все было на месте: ярко освещенная кухня, стены медового цвета и две пары часов – красные, электрические показывали совсем уж несуразное время, потому что после метели света не было, но теперь они снова бойко шли, и мама, с ее большими руками и улыбкой на девическом лице, выбежала нам навстречу и взяла у отца пакет.
– Герои вы мои, – сказала она.
Отец принялся объяснять:
– Я пытался утром тебе дозвониться, Хэсси, но связи не было. Ну как, туго пришлось? Там, в пакете, бутерброд.
– Нам было совсем неплохо, – сказала она. – Папа напилил дров, а я сварила сегодня суп из мясного концентрата с яблоками, как делала бабушка, когда у нас все продукты выходили.
И действительно, из печи божественно пахло вареными яблоками, а в камине плясал огонь.
– Да ну? – Казалось, отец был удивлен, что жизнь продолжалась и без него. – А как Папаша, ничего? Куда он запропастился?
С этими словами он вошел в соседнюю комнату, а там, на своем обычном месте, на диване, сидел мой дед, сложив на груди тонкие руки, и маленькая истрепанная Библия нераскрытая лежала у него на коленях.
– Так вы рубили дрова, Папаша? – громко спросил отец. – Вы живое чудо. Видно, бог воздает вам за какой-то праведный поступок.
– Джордж, не подумай, что я эг-гоист, но ты случайно не забыл привезти «Сан»?
Почтальон, конечно, не мог сюда добраться, и это было большим лишением для деда, который не мог даже поверить, что была метель, пока не прочтет об этом в газетах.
– Чтоб мне провалиться, Папаша! – крикнул отец. – Забыл. Сам не знаю, как это меня угораздило, видно, я совсем рехнулся.
Мама с собакой вошли в столовую вслед за нами. Леди, которая жаждала поделиться с кем-то доброй вестью о нашем возвращении, вспрыгнула на диван и с маху ткнулась носом в ухо деду.
– Прочь, пр-р-очь! – крикнул он и встал, подхватив Библию.
– Звонил док Апплтон, – сказала мама отцу.
– Да ну? Разве телефон работает?
– Сегодня, когда починили электричество, пришел телефонный монтер. Я позвонила Гаммелам, и Вера сказала, что вы уже уехали. В первый раз она говорила со мной так любезно.
– Что же сказал Апплтон? – спросил отец, пристально разглядывая мой глобус.
– Сказал, что рентген ничего не обнаружил.
– А? В самом деле? Как думаешь, Хэсси, он меня не обманывает?
– Ты же знаешь, он никогда никого не обманывает. Снимок совершенно чистый. Он говорит, это все нервы. Находит, что у тебя легкая форма... я позабыла чего, но у меня записано. – Мама подошла к телефону и прочла по бумажке, лежавшей на телефонной книге:
– ...хронического колита. Мы с ним очень мило поговорили, но, судя по голосу, док стареет.
Я вдруг почувствовал себя бессильным, опустошенным; не снимая куртки, я сел на диван и откинулся на подушки. Я буквально валился с ног. Собака положила голову мне на колени и совала холодный как лед нос под мою руку. Шкура ее была пушистой с мороза, Фигуры родителей казались огромными и трагическими.
Отец повернулся – его большое лицо было напряжено, он все еще не решался развязать последний узелок, связывавший надежду.
– Он так и сказал?
– Но он считает, что тебе нужно отдохнуть. Говорит, что работа в школе – для тебя слишком большое напряжение, и, на его взгляд, тебе лучше бы заняться чем-нибудь другим.
– А? Черт возьми, да ведь это единственное, на что я гожусь, Хэсси. Единственный мой талант. Не могу я уйти из школы.
– Мы оба так и знали, что ты это скажешь.
– Как по-твоему, Хэсси, он что-нибудь смыслит в рентгеновских снимках? Знает ли этот старый обманщик, о чем говорит?
Я закрыл глаза и поблагодарил бога. Холодная сухая рука легла мне на лоб. Мамин голос сказал:
– Джордж! Что ты сделал с мальчиком? Он весь горит.
Из-за деревянной перегородки донесся приглушенный голос деда:
– Приятного сна.
Отец прошел по шатким доскам пола на кухню и крикнул наверх, вслед деду:
– Не сердитесь из-за газеты, Папаша! Завтра привезу. Верьте слову, до тех пор ничто не изменится. Русские по-прежнему в Москве, а Трумэн по-прежнему на троне.
Мама спросила:
– Давно это с тобой?
– Не знаю, – ответил я. – С утра чувствую слабость и весь какой-то сам не свой.
– Поешь супу?
– Немножко, самую малость. Как хорошо, что у папы все в порядке, правда? Что у него не рак.
– Да, – сказала она. – Теперь ему придется что-нибудь другое придумать, чтоб его жалели.
На ее удлиненном лице, которое всегда так меня успокаивало, мелькнула горечь и тут же исчезла.
