Джозеф Конрад - Прыжок за борт
Вот что он сказал мне в тот последний день, какой я с ним провел. Я не забыл почти ни одного его слова; я чувствовал, что он хочет еще что-то сказать. Солнце, превращавшее землю своим нестерпимым блеском в беспокойный комок пыли, опустилось за лесом, и свет опалового неба, казалось, окутывал мир иллюзией спокойного и задумчивого величия. Слушая его, я видел, как постепенно темнеет река, воздух, и неумолимо надвигается ночь, опускаясь на все видимые предметы, стирая очертания, глубже погребая мир, словно засыпая его неосязаемой черной пылью.
| — О! — неожиданно начал он, — бывают дни, когда человек кажется себе слишком нелепым; но я знаю, что могу сказать вам все. Я говорил о том, что покончил с этим… с этим дьявольским происшествием… Стал забывать… Я могу об этом говорить спокойно. В конце концов что это доказало? Ничего. Полагаю, вы думаете иначе.
Я шепотом запротестовал.
— Не важно, — продолжал он. — Я удовлетворен… почти. Мне достаточно заглянуть в лицо первого встречного, чтобы вернуть себе уверенность. Нельзя заставить их понять, что во мне происходит. Ну, так что ж? Послушайте! Я действовал не так уж скверно.
1 — О, да, — подтвердил я.
— И все-таки вы бы не хотели видеть меня на борту вашего судна, а?
— Подите к черту! — крикнул я. — Прекратите!
— Вот видите! — воскликнул он с добродушно-торжествующим видом. — А скажите-ка вот об этом кому-нибудь из здешних. Они сочтут вас идиотом, лжецом или еще того хуже. Вот почему я могу это выносить. Кое-что я для них сделал, но вот что они сделали для меня.
— Дорогой мой, — сказал я, — Для них вы навсегда — тайна.
Наступила пауза.
— Тайна, — повторил он, не поднимая глаз. — Ну, что ж, я должен навсегда здесь остаться.
После захода солнца тьма, казалось, налетала на нас с каждым порывом ветерка. Посреди обнесенной изгородями дорожки я увидел неподвижный, настороженный и словно одноногий силуэт Тамб Итама, а по другую сторону площадки что-то белое двигалось за столбами, поддерживающими крышу. Когда Джим в сопровождении Тамб Итама отправился делать вечерний обход, я один пошел к дому, но тут дорогу мне вдруг преградила девушка, которая, несомненно, ждала этого случая.
Трудно объяснить вам, чего именно хотела она от меня добиться. По-видимому, это было что-то простое — чрезвычайно простое и невыполнимое, — как, скажем, точное описание формы облака. Она хотела получить от меня уверение, подтверждение, объяснение, — не знаю, как назвать, — нет для этого имени.
Под выступом крыши было темно, и я видел только расплывчатые линии ее платья, бледный овал маленького лица, белые блестящие зубы. Когда она ко мне обращала свое лицо, я видел большие темные орбиты глаз, где, казалось, что-то двигалось, — такое движение чудится вам, когда вы смотрите на дно бесконечного, глубокого колодца. Что такое там движется? — спрашиваете вы себя. Какое-нибудь чудовище или лишь затерянные отблески вселенной?
Мне пришло в голову, — не улыбайтесь, — что она в своем неведении была более таинственна, чем сфинкс, предлагающий путникам ребяческие загадки. Ее увезли в Патюзан раньше, чем она прозрела. Здесь она выросла; она ничего не видела, ничего не знала. Я задаю себе вопрос, была ли она уверена в том, что существует, кроме Патюзана, что-то иное. Не постигаю, какое представление составилось у нее о внешнем мире: из обитателей его она знала только обманутую женщину и негодяя отчима. Ее возлюбленный также пришел к ней оттуда; но что будет с ней, если она вернется в тот непостижимый мир, который, казалось, всегда требовал назад свое достояние? Ее мать перед смертью предостерегала ее, рыдая.
Она крепко схватила меня за руку, но как только я остановился, быстро выпустила. Она была отважной и робкой, не боялась ничего, но ее удерживало глубокое неведение и отчужденность, — смелый человек, ощупью пробирающийся во мраке. Я принадлежал к тому неведомому миру, который в любой момент мог потребовать Джима как свою собственность. Я был посвящен в его тайны и намерения, облечен, быть может, властью! Кажется, она считала, что я одним словом своим могу вырвать Джима из ее объятий; я глубоко убежден, что она мучилась от предчувствий во время моих долгих бесед с Джимом; она переживала подлинную и невыносимую пытку, которая привела бы ее к решению меня убить, если бы ее душа была на это способна. Таково мое впечатление, и больше мне нечего вам сказать. Я был ошеломлен и удивлен. Она заставила меня ей верить, но не могу передать вам впечатление, какое произвел на меня этот быстрый, бурный шепот, мягкие страстные интонации, неожиданная пауза и умоляющий жест вытянутых белых рук. Руки упали, призрачная фигура покачнулась, как стебель на ветру, голова поникла. Нельзя было разглядеть черты ее лица, заглянуть в глаза. Два широких рукава взвились во тьме, словно раскрываемые крылья; она стояла молча, сжав голову руками.
ГЛАВА XXXIII
Я был глубоко растроган: юность, ее неведение, ее красота, напоминающая нежную силу полевого цветка, ее трогательные мольбы и беспомощность подействовали на меня почти так же сильно, как на нее действовал этот бессмысленный и понятный страх. Она боялась неизвестного, как боимся мы все, а ее неведение еще шире раздвигало границы этого неизвестного. Я являлся представителем неизвестного мира, который нимало не заботился о Джиме и в нем не нуждался. Я готов был поручиться за равнодушие плодоносной земли, если бы не вспомнил о том, что Джим также принадлежит к этому таинственному, неизвестному миру, породившему ее страхи, а представителем Джима я, во всяком случае, не был. Это заставило меня поколебаться. Безнадежно печальный шепот заставил меня заговорить.
Я стал протестовать и заявил, что приехал сюда, отнюдь не намереваясь увезти Джима.
Зачем же тогда я приехал? Она пошевельнулась и снова замерла неподвижно, словно мраморная статуя в ночи. Я постарался кратко объяснить: дружба, дела. Если есть у меня какое — нибудь желание, то, скорее, я хочу, чтобы он остался… 1 — Они всегда нас покидают, — прошептала она.
Скорбная мудрость из могилы, которую она украшала цветами, казалось, повеяла на нас в слабом вздохе… Ничто, сказал я, не может оторвать от нее Джима.
Таково теперь мое глубокое убеждение; в этом я был уверен и тогда. И убеждение мое окрепло, когда она прошептала, словно думая вслух:
— Он мне в этом клялся.
— Вы его просили? — осведомился я.
Она шагнула вперед.
— Никогда!
Она только просила его уйти. Это было в ту ночь, на берегу реки, после того как он убил человека, а она швырнула факел в воду, потому что он так на нее смотрел. Слишком много было света, а опасность тогда — миновала… ненадолго. Он сказал, что не оставит ее у Корнелиуса. Она настаивала, хотела, чтобы он ее оставил. Он ответил, что не в силах это сделать, дрожал, когда это говорил.
Не нужно обладать большим воображением, чтобы увидеть эту сцену, — чуть ли не услышать их шепот. Она боялась и за него. Думаю, тогда она видела в нем лишь жертву, обреченную опасностям, в которых она разбиралась лучше, чем он. Хотя одним своим присутствием он завоевал ее сердце и мысли, но она недооценивала его шансы на успех. Ясно, что в то время всякий склонен был недооценивать его шансы. Даже больше, — у него как будто никаких шансов не было. Я знаю, что таково было мнение Корнелиуса. В этом он мне признался, пытаясь затушевать мрачную роль, какую играл в заговоре шерифа Али, имевшем целью покончить с неверным. Ясно теперь, что даже сам шериф Али питал лишь презрение к белому человеку. Кажется, Джима хотели убить главным образом из религиозных соображений: простой акт благочестия — другого значения не имел. Это мнение разделял и Корнелиус.
— Почтенный сэр, — униженно говорил он мне в тот единственный раз, когда ему удалось со мной заговорить. — Почтенный сэр, как я мог знать? Как он мог добиться доверия? О чем думал мистер Штейн, посылая такого мальчишку к своему старому слуге? Я готов был его спасти за восемьдесят долларов. Всего лишь восемьдесят долларов! Почему этот болван не уехал? Разве я должен был лезть на смерть ради чужого человека?
Он пресмыкался передо мной, униженно наклоняясь и простирая руки к моим коленам, словно хотел обнять мои ноги.
Что такое восемьдесят долларов? Сумма ничтожная. И эти деньги просил у него слабый старик, которому испортила жизнь покойная ведьма.
Тут он заплакал. Но я забегаю вперед. В тот вечер я встретился с Корнелиусом лишь после того, как кончился мой разговор с девушкой.
Она не думала о себе, когда умоляла Джима оставить ее и покинуть страну. Она помнила только о грозившей ему опасности — даже если она и хотела спасти себя — бессознательно, быть может; но не забудьте полученного ею предостережения, не забудьте, что уроком ей могла служить каждая секунда рано оборвавшейся жизни, на которой сосредоточены были все ее воспоминания. Она упала к его ногам (так она мне сказала) там, у реки, при мягком звездном свете, намечавшем лишь массы молчаливых теней, пустые пространства и слабо трепетавшем на реке, казавшейся широкой, как море. Он ее поднял, и она перестала бороться. Конечно, перестала. Сильные руки, нежный голос… Во всем этом так нуждалось измученное сердце, смятенный ум… порыв молодости… требование минуты. Чего вы хотите! Всякому это понятно — всякому, кто хоть что-нибудь может понять. Итак, она была довольна, что ее подняли и удержали.
