Леопольд Захер-Мазох - Шахиня
Палач согласно кивнул.
– И... – в нерешительности помедлив, закончила оскорбленная в своем тщеславии женщина, – и... быть обезображена на всю оставшуюся жизнь; прежде всего разукрась для меня ее миловидное личико так, чтобы впредь оно стало похоже на совиную морду. Ты понимаешь, однако будь исключительно внимателен, чтобы ее не убить.
– Да, да, матушка, я все понимаю, – закивал кровавый человек со зверской ухмылкой, – ужо я-то ее разукрашу, будьте покойны, так, что ты от души порадуешься.
Кошелек с золотыми полетел к бравому мастеру, умеющему так замечательно удовлетворять намерения своей повелительницы, он поймал его обеими руками, еще раз поцеловал след царицыной ноги и затем неслышно выскользнул из помещения. Императрица осталась сидеть в размышлении, красивое лицо ее светилось радостью хищницы.
Она стояла у заветной цели. Еще день, и никто уже не посмеет ставить под сомнение тот факт, что она была самой красивой женщиной России, ибо не за государственную измену собиралась она покарать госпожу Лапухину, а только за преступление, суть которого заключалась в оспаривании у нее первенства в красоте.
На следующее утро царица проснулась гораздо раньше обычного, она явно не могла дождаться жуткого зрелища и сегодня одевалась с особой тщательностью, потому что в тот момент, когда она будет наконец освобождена от своей ненавистной соперницы, ей хотелось предстать во всей своей пленительной красоте и импозантной величественности.
Завершив туалет, она велела позвать Разумовского и спросила его, хорошо ли она выглядит.
– Обворожительно, – промолвил в ответ супруг.
– Уже пора, – сказала она теперь, взглянув на часы, – идем.
– Прости, но я прошу тебя избавить меня от участия в этой печальном действе, – ответил Разумовский.
Елизавета закусила губу, пожала плечами и отправилась без него к месту казни. Напротив здания Сената был возведен помост, вокруг которого строй гренадеров образовал каре. Огромные толпы народу и любопытных со всех сторон заполняли площадь. Сама императрица наблюдала за происходящим из окна сенатского здания. Приговоренные, – госпожа Лапухина, ее супруг, генерал-лейтенант Лапухин, ее сын Иван, графиня Бестужева, гвардии подпоручик Машков, князь Путятин[84] и статский советник Зыбин, – прибыли на открытых повозках под конвоем кирасиров и были препровождены внутрь каре.
У основания помоста им зачитали приговор. Они все до единого приговаривались к смертной казни, замененной на наказание кнутом и последующую ссылку; четверым первым кроме того еще должны были вырвать язык. Все с какой-то апатией выслушали весть о жестокой судьбе, уготованной им, и только госпожа Лапухина один раз глубоко вздохнула. Ее первой подручные палача и схватили, раздели до пояса и отвели на эшафот, где привязали к страшному пыточному столбу.
– Господи, сжалься надо мной, – пробормотала она, за тем начал работать кнут.
Вначале несчастная женщина держалась на редкость стойко, когда же беспощадные удары палача обрушились на ее нежную грудь, шею и лицо, она сперва начала дрожать, затем плакать и, наконец, громко душераздирающе кричать.
В этот момент на холодном мраморном лице царицы промелькнула улыбка, и пока стоны безумной боли ее жертвы приятно ласкали ей слух, она самодовольно считала удары. И всякий раз, когда удар палача опять попадал по лицу несчастной Лапухиной, она оживленно обращалась к свите и громко восклицала:
– Вот этот был хорош.
В завершение палач вырвал Лапухиной язык, затем прежде такая прелестная женщина, вся в крови, изуродованная, была снесена с эшафота. За ней на помост вывели графиню Бестужеву. Когда палач привязывал ее к столбу, она чуть слышно сказала ему:
– Если ты отрежешь мне только кончик языка, то будешь по-царски вознагражден.
После наказания кнутом палач и в самом деле отрезал ей лишь кончик языка, и очнувшись в повозке на обратном пути от обморока, она сунула ему в руку драгоценный, усыпанный бриллиантами золотой крестик, до той поры хранившийся у нее на груди.
Теперь настал черед и остальным отведать кнута. Царица отошла от окна – экзекуция, очевидно, больше не развлекала ее. Однако, когда молодой Лапухин, едва зажившие раны которого были снова разорваны кнутом, громко взмолился о пощаде и закричал точно дикий зверь, она вновь выглянула из окна и не отводила глаз от несчастного до тех пор, пока он не свалился без чувств.
Только теперь жестокость ее была утолена полностью, тщеславное, мстительное сердце оскорбленной женщины удовлетворилось, и она вместе с придворными вернулась во дворец, чтобы весело и с необычайным аппетитом отобедать.
Злополучные жертвы ее тирании и ревности после экзекуции были доставлены в деревню, расположенную в десяти верстах от Петербурга, где им позволили попрощаться со своими детьми. Потом их по двое усадили в крытые сани и отправили в изгнание.
Весь процесс был затеян, собственно говоря, только ради того, чтобы удовлетворить ненависть Елизаветы к обеим соперницам, подлинные же инициаторы всего дела, Лесток и генерал-прокурор, совершенно не достигли своей цели. Ведь они заварили всю эту кашу, чтобы, во-первых, бросить тень подозрения на братьев Бестужевых и таким образом найти предлог свергнуть их, и, во-вторых, для того, чтобы расстроить дружественный союз, объединявший петербургский двор с двором венским. Когда же они увидели, что обманулись в своих ожиданиях по обеим позициям, им не оставалось делать ничего другого, как гипертрофировать вину обвиняемых строгим приговором, вопреки представлению о ней в глазах света, насколько только возможно. Фридрих Великий тоже, само собой разумеется, поспешил заработать себе капитал на так называемом заговоре Ботта. Его посланник при русском дворе, фрайгерр фон Мардефельд[85] , доверительно признался царице, что его король, не дожидаясь сведений актов громкого процесса, «из уважения к Их величеству императрице» запретил маркизу фон Ботта находиться при своем дворе.
Кроме того, Ботта дали понять, что ему следует, дабы избавить от этих хлопот Фридриха, самому походатайствовать об отзыве с поста. Но и этого показалось недостаточно, ибо вскоре после этого русский посланник при прусском дворе, Чернышев, доносил в Петербург, что в строго конфиденциальной беседе Фридрих Великий дал ему поручение сообщить царице, что в намерении свергнуть нынешнее правительство в России марких фон Ботта несомненно руководствовался недвусмысленными предписаниями своего двора. Поэтому король хотел бы, при его искреннем и преданном расположении к царице, дать ей только один совет: дабы загасить и последние искры все еще тлеющей под пеплом опасности, следует переправить заехавшего в Динабург принца Ивана, равно как и его родителей, подальше во внутренние районы империи, и притом в такую уединенную местность, чтобы память о них исчезла навсегда.
Таким маневром Фридрих Великий, который был таким же выдающимся дипломатом как и полководцем, надеялся навсегда отдалить императрицу от австрийской политики и самому войти к ней в доверие.
Между тем результатом его шахматного хода оказалось лишь то, что мать принца Ивана, бывшая соправительница, и ее супруг были сначала вывезены из Динабурга в Ораниенбург в Воронежской губернии, и позднее переправлены в Холмогоры под Архангельском, в то время как сам маленький претендент на корону был заключен в Шлиссельбургскую крепость. Чтобы стереть всякую память о нем, императрица, очевидно, распорядилась сжечь по всей территории государства хранившиеся в органах власти письменные свидетельства дававшейся в свое время присяги на верность Ивану.
Мария-Терезия, получившая сведения о хитроумных интригах в Петербурге сочинителя «Анти-Макиавелли», проявила себя не менее толковой, чем ее великий противник. Как бы ни старалась она обычно держаться подальше от всякой несправедливости, на сей раз она вполне пожертвовала своими личными чувствами в интересах страны. И хотя она была совершенно убеждена в невиновности своего посланника, она все-таки велела посадить его под арест в замок и написала царице, что всецело предоставляет последнего ее судебному решению и что только от нее теперь он вправе ожидать помилования или немилости.
Год спустя королева Богемии и Венгрии опять заявила в Санкт-Петербурге устами своего нового посла, графа Розенберга, что считает поведение генерала Ботта в российской столице гнусным преступлением и дальнейшую его участь целиком и полностью оставляет на усмотрение императрицы Елизаветы. Царица же к тому времени уже абсолютно успокоилась и ответила королеве, что предала все это дело полному забвению и по своей императорской милости никакого зла упомянутому Ботта не помнит, а освобождение его соизволяет предоставить только на благоусмотрение самой государыни, королевы Богемии, после чего генерал маркиз фон Ботта был тотчас же из-под стражи отпущен.
