Оноре Бальзак - Кузен Понс
И древние и современные скульпторы часто помещали по обеим сторонам надгробия гениев с зажженными факелами. Пламя факелов, освещая умирающим дорогу смерти, в то же время освещает всю картину их ошибок и заблуждений. Здесь в произведении ваятеля выражена глубокая мысль, сформулировано некое реально существующее явление. В агонии есть своя мудрость. Не раз самые обыкновенные девушки, умиравшие в юном возрасте, поражали зрелостью своих суждений, предрекали будущее, здраво судили о своих родных и близких, не поддаваясь на обманы и притворства. В этом поэзия смерти. Но вот что странно и что заслуживает нашего внимания — люди умирают по-разному. Такая поэзия пророчества, такой дар проникновения, все равно в будущее или в прошлое, даны тем умирающим, у которых поражено только тело, которые гибнут от разрушения жизненно важных органов. Такое высшее просветление бывает у больных гангреной, подобно Людовику XIV, у чахоточных, у погибающих от горячки, как Понс, от желудочного заболевания, как г-жа де Морсоф, у солдат, умирающих в расцвете сил от ран, и в этих случаях смерть достойна всяческого удивления. Люди же, умирающие от болезней, если можно так выразиться, умственных, когда поражен мозг, нервная система, которая служит посредником, снабжая мысль необходимым топливом, поставляемым телом, эти люди умирают целиком. У них и дух и плоть угасают одновременно. Первые — души, освободившиеся от бренной оболочки, они уподобляются ветхозаветным призракам; вторые — просто трупы. Слишком поздно постиг чистый сердцем, можно сказать, почти безгрешный праведник Понс, этот Катон[63] во всем, кроме чревоугодия, что у г-жи де Марвиль вместо сердца желчный пузырь. Он понял, что такое свет, уже стоя на краю могилы. И за эти последние часы он с легким сердцем покорился своей участи, посмотрел на все глазами жизнерадостного художника, для которого все предлог к сатире, к насмешке. Сегодня утром были порваны последние нити, связывавшие его с жизнью, разбиты крепкие цепи, приковывавшие страстного знатока к его излюбленным шедеврам. Поняв, что тетка Сибо его обокрала, Понс смиренно простился с суетной пышностью искусства, с своим собранием, с любимыми творцами стольких шедевров, к которым был нежно привязан, и обратил все помыслы к смерти, по примеру наших предков, считавших смерть праздником для христианина. Нежно любя Шмуке, он хотел и после смерти быть его ангелом-хранителем. Вот эта-то отеческая забота и побудила его остановить свой выбор на прима-балерине, он искал поддержки, ибо трудно было надеяться, что его единственный наследник не станет жертвой происков окружающих.
Элоиза Бризту, прошедшая школу Женни Кадин и Жозефа, была из тех натур, которые остаются сами собой даже в ложном положении; она могла сыграть любую шутку с оплачивающими ее любовь обожателями, но товарищем была хорошим и не боялась начальствующих лиц, так как знала, что и у начальников бывают слабости, и привыкла сражаться с полицейскими на маскарадах и на балах в залах Мабиль, которые отнюдь нельзя назвать идиллическими развлечениями.
«Она тем более сочтет себя обязанной оказать мне услугу, что сунула на мое место своего протеже Гаранжо», — подумал Понс.
Так как в швейцарской царила суматоха, Шмуке удалось проскользнуть незамеченным, он постарался вернуться как можно скорей, чтобы не оставлять Понса долго одного.
Господин Троньон пришел для составления завещания одновременно со Шмуке. Хотя Сибо и был при смерти, жена его поднялась наверх вслед за нотариусом, проводила его в спальню и вышла, оставив Шмуке, г-на Троньона и Понса одних; но она вооружилась ручным зеркальцем мудреной работы и остановилась за дверью, которую слегка приоткрыла. Так она могла не только слышать все, что говорится, но и видеть все, что происходит в эту решающую для нее минуту.
— Сударь, — начал Понс, — к сожалению, я в полном сознании, ибо чувствую, что скоро умру; смертные муки не минуют меня, такова, верно, господня воля!.. Позвольте представить вам господина Шмуке...
Нотариус поклонился.
— Это мой единственный друг на земле, — сказал Понс, — и я хочу сделать его своим единственным наследником; скажите, как нужно составить завещание, чтобы никто не мог его оспорить, ибо мой друг — немец и ничего не смыслит в наших законах.
— Сударь, оспаривать можно всегда и все, — заметил нотариус. — В этом и заключается неудобство человеческого правосудия. Но есть неоспоримые завещания...
— Какие же? — спросил Понс.
— Нотариальное завещание, составленное в присутствии свидетелей, которые удостоверят, что завещатель был в здравом уме и твердой памяти, и если у завещателя нет ни жены, ни детей, ни отца, ни братьев...
— У меня нет никого, всю свою любовь я сосредоточил вот на нем, на моем дорогом друге...
Шмуке молча плакал.
— Итак, если у вас только дальние родственники по боковой линии, закон предоставляет вам право свободно распоряжаться своим движимым и недвижимым имуществом, и если вы завещаете его не на условиях, осуждаемых моралью (ибо мы знаем такие завещания, которые оспаривались из-за странностей завещателя), то нотариальное завещание не может оспариваться. Действительно, личность завещателя удостоверена, нотариус констатировал состояние его рассудка, подпись не вызывает никаких сомнений... Однако завещание, написанное собственной рукой завещателя четко и согласно установленной форме, тоже вряд ли может оспариваться.
— По некоторым соображениям я решил собственноручно написать завещание под вашу диктовку и вручить его моему другу, который здесь присутствует... Так можно?
— Вполне! — сказал нотариус. — Угодно вам писать? Я буду диктовать...
— Шмуке, дай сюда мой письменный прибор Буль. Сударь, прошу вас диктовать мне вполголоса, возможно, что нас подслушивают.
— Итак, прежде всего скажите мне, какова ваша воля? — спросил нотариус
Через десять минут тетка Сибо, которую Понс заметил в зеркало, увидела, как нотариус перечитал завещание, пока Шмуке зажигал свечу, а затем запечатал его; Понс отдал завещание Шмуке, наказав запереть его в потайном ящичке секретера. Завещатель попросил ключ от секретера, завязал его в уголок носового платка и спрятал платок под подушку. Нотариус, которого Понс из вежливости сделал душеприказчиком и которому завещал ценную картину, ибо закон не запрещает нотариусам принимать такие подарки, выйдя из спальни, наткнулся в гостиной на тетку Сибо.
— Ну, как, сударь, господин Понс не забыл меня?
— Где же это, голубушка, видано, чтобы нотариус выдавал доверенную ему тайну, — ответил г-н Троньон. — Одно могу вам сказать: корыстолюбивые планы многих будут расстроены и надежды их обмануты. Господин Понс составил прекрасное, разумное завещание, завещание, достойное патриота, которое я вполне одобряю.
Даже и представить себе нельзя, как разыгралось от этих слов любопытство тетки Сибо. Она сошла вниз и провела ночь у постели мужа, но твердо решила в третьем часу оставить около больного сестру Ремонанка, а самой подняться наверх и прочитать завещание.
Приход мадмуазель Элоизы Бризту в половине одиннадцатого ночи не вызвал подозрений у тетки Сибо. Но она очень боялась, что танцовщица упомянет о тысяче франков, которую дал Годиссар, и потому с почетом, как знатную особу, проводила прима-балерину наверх, рассыпаясь в любезностях и льстивых уверениях.
— Да, милочка, здесь вы куда больше к месту, чем в театре, — сказала Элоиза, подымаясь по лестнице. — Советую вам не выходить из своего амплуа!
Элоиза, которая приехала в карете вместе со своим другом сердца Бисиу, была в роскошном наряде, так как собиралась на вечер к Мариетте, одной из самых известных примадонн театра Оперы. Жилец со второго этажа, г-н Шапуло, владелец позументной торговли на улице Сен-Дени, возвращавшийся с женой и дочерью из «Амби-гю-Комик», был ослеплен, так же как и его супруга, красотой и нарядом особы, с которой они повстречались на лестнице.
— Кто это, мадам Сибо? — спросила г-жа Шапуло.
— Да так, нестоящая плясунья... Заплатите сорок су и хоть каждый вечер любуйтесь, как она в полуголом виде перед публикой ломается, — шепнула тетка Сибо на ухо бывшей лавочнице.
— Викторина, ангел мой, посторонись, дай пройти даме! — сказала г-жа Шапуло дочери.
Элоиза правильно истолковала возглас испуганной мамаши и повернулась к ней:
— Сударыня, ежели ваша дочь не спичка, она не воспламенится, потершись об меня.
Самого г-на Шапуло Элоиза подарила взглядом и приятной улыбкой.
— Ей-богу, она очень красива и не на сцене, — заметил г-н Шапуло, задержавшись на площадке.
Супруга так ущипнула его, что он чуть не вскрикнул, и втолкнула в квартиру.
— У вас, — сказала Элоиза, — третий этаж почище, чем у людей пятый, никак не долезешь.
— Ну, лезть-то вам дело привычное, — съязвила тетка Сибо, открывая дверь в квартиру к Понсу.
