Йоханнес Зиммель - Любовь - только слово
Голос у доктора Флориана хриплый, он с трудом владеет собой.
— А еще я хочу, чтобы завтра все без исключения вовремя явились в столовую на завтрак в четверть восьмого. У меня для вас тоже есть сообщение. Спокойной ночи.
Щелк. Громкоговоритель выключился.
— По койкам! Назад, марш в кровать! Мне нужно идти! — слышится отчаянный голос господина Гертериха.
— Что там случилось? — спрашиваю я.
— Я могу дождаться завтрашнего утра, — говорит Ганси и отворачивается к стене.
Вернувшись к себе в комнату, я повторяю вопрос.
— Что это может быть? — говорит Ноа, читая «Олимпию» Роберта Ноймана. — Наверное, шеф сообщит нам, что вынужден повысить плату за обучение.
— Да, — соглашается Вольфганг, разгадывая кроссворд. — Или что последних людей с кухни забрали в армию и нам теперь придется самим мыть посуду.
— Breakfast is always the time for the news such as this.[38]
На следующее утро — за окном холодно и туманно — на завтрак в самом деле являются все школьники ровно в четверть восьмого. Через несколько минут входит шеф. С пожелтевшим лицом и синяками под глазами. Наверное, не спал всю ночь. Сегодня он мне кажется еще более высоким и тощим, сегодня он еще больше горбится при ходьбе.
— Доброе утро, — очень тихо произносит доктор Флориан.
Триста детей отвечают на его приветствие.
— Несколько дней назад я сказал, что хотел бы некоторое время не есть вместе с вами, И сегодня я не буду этого делать. Когда я сообщу вам, что должен сообщить, то снова уйду, завтракайте одни…
Я оглядываюсь. У сидящего рядом Ганси просто идиотское выражение лица — без всяких эмоций. Учителя и воспитатели выглядят подавленными. Я смотрю на стол Геральдины и чувствую укол в сердце. Ее место пусто! И тут же следует разъяснение:
— С Геральдиной Ребер вчера случилось страшное несчастье. На узкой тропинке, ведущей по краю ущелья, между домом старших школьниц и школой. Вы все знаете, что я строго-настрого запретил ходить этой узкой и опасной тропинкой, — будь она хоть в десять раз короче!
Ганси мешает ложечкой кофе.
— Геральдина вчера вечером все-таки пошла запрещенной тропинкой и сорвалась в пропасть. У нее сломаны обе руки, тяжелое сотрясение мозга, кроме того, врачи боятся, что у нее перелом позвоночника.
Перелом позвоночника! Булочка выпадает у меня из рук.
— Ты слышал?
— Я же не глухой, — говорит Ганси.
— Геральдину отвезли в больницу во Франкфурте. Я звонил ее матери. Она уже в пути. Никто из вас не должен пока навещать Геральдину. Ее состояние очень серьезно. В последний раз объясняю вам: нельзя ходить тропинкой, ведущей по краю ущелья. Кого я засеку за этим занятием, тот получит предупреждение. Вы знаете, после трех предупреждений провинившийся должен покинуть школу. На этом все.
Шеф вытирает лоб носовым платком и снова поднимает бесконечно усталое лицо.
— Ах, да. Совсем забыл. Фрейлейн Гильденбранд уволилась. Вы все ее знали, многим она очень помогла. Она сказала, что ей слишком тяжело лично прощаться со всеми вами, поэтому она попросила меня передать вам самые сердечные пожелания. Фрейлейн Гильденбранд будет всегда вас помнить.
Шеф переводит дыхание и продолжает:
— Фрейлейн Гильденбранд вас никогда не забудет. Она уже покинула интернат и теперь живет во Фридхайме.
Кто-то мне незнакомый громко спрашивает:
— Но почему она уволилась, господин доктор?
Учителя и воспитатели потупили головы, и я сразу понял, что шеф говорит неправду — его голос сейчас звучит совсем иначе:
— Фрейлейн Гильденбранд была уже очень стара и больна. Вам известно, что ее сильно подводили глаза. Врач… врач прописал ей покой. Она… она с тяжелым сердцем ушла от нас.
Пауза.
— Не знаю, какие чувства вы к ней испытывали. Я не могу влезть в вас. Я испытывал и испытываю огромную благодарность к фрейлейн Гильденбранд. Во всяком случае, никогда ее не забуду.
Он снова отирает лоб платком. Ноа встает.
— Что случилось, Ноа?
— Я встаю в память о фрейлейн Гильденбранд.
В ответ встают все остальные ребята. Только Ганси продолжает мешать ложкой кофе. Я пинаю его.
— Ах, брось, пустое! — говорит Ганси, но поднимается.
Через несколько секунд Ноа садится. И все остальные ребята тоже садятся.
— Прощайте, — произносит шеф и быстро уходит. По пути к двери ему приходится пройти мимо моего стола. Поначалу он делает вид, что не видит меня, но затем резко останавливается. — Ах, Оливер…
— Господин доктор?
— Ты уже позавтракал?
Я еще не притронулся к еде, но кусок не лезет мне в горло.
— Да, господин доктор.
— Тогда пройди со мной, мне нужно тебе кое-что сказать.
Мы идем к нему в кабинет.
— Садись. В столовой я не сказал правду. Не всю правду. Фрейлейн Гильденбранд не уволилась. Я ее уволил. Мне пришлось уволить ее.
У меня кружится голова. Мне дурно. С Геральдиной случилось несчастье. Перелом позвоночника. С Геральдиной несчастье. Геральдина…
— Ты вообще слушаешь?
— Да, господин доктор.
Нужно собраться.
— Ты знал, что она была почти слепа?
— Да.
— И что у нее отекали ноги и ей было больно ходить?
— Нет, не знал.
На письменном столе стоит графин с водой. Он наливает доверху стакан, достает из упаковки две пилюли, проглатывает и запивает.
— Голова раскалывается, — говорит он. — У меня безумно болит голова. То, что я тебе расскажу, придется сохранить в тайне. Ты не должен ни с кем об этом говорить. Честное слово?
— Честное слово.
— Я расскажу только тебе, так как меня о том перед уходом попросила фрейлейн Гильденбранд. Она тебя особенно любила.
— Именно меня?
— Да.
— Почему?
— Потому что ты заботишься о несчастном малыше Ганси. Она ведь тебя об этом попросила, когда ты здесь появился, не правда ли?
Я киваю.
— Фрейлейн Гильденбранд будет очень рада, если ты иногда будешь заходить к ней. Ты знаешь, где она живет во Фридхайме?
— Да.
— Ты ее навестишь?
— Да.
— Спасибо. Итак, короче: фрейлейн Гильденбранд тоже всегда ходила по запрещенной тропинке над пропастью. Из-за больных ног. Так можно срезать большую часть пути во Фридхайм, а не только к вилле девочек.
Но и к вилле девочек! Поэтому Геральдина меня быстро догнала, когда я взял браслет Верены в ее комнате.
— Вчера после ужина фрейлейн Гильденбранд хотела еще провести несколько тестов с Геральдиной и поговорить — во Фридхайме, дома у Гильденбранд, на нейтральной территории…
— Зачем?
— В последнее время Геральдина стала особенно неуравновешенной и неразговорчивой. Она все хуже и хуже училась. Об этом-то фрейлейн Гильденбранд и хотела с ней поговорить. Разговоры фрейлейн Гильденбранд помогли многим ребятам. И они пошли во Фридхайм запрещенной дорогой, она шла впереди. Неожиданно раздался крик. Она обернулась и с ужасом увидела, что Геральдина оступилась и…
— Полетела в пропасть?
— Нет, еще нет! Падая, она уцепилась за корень и висела в воздухе на отвесной скале. Она звала на помощь. Фрейлейн Гильденбранд спешно подбежала и попыталась схватить ее за руку и вытянуть из пропасти…
— И?
— Старая женщина едва видела. Дело было ночью. Она схватила не руку Геральдины, а корень, корень был белого цвета. Она рывком выдернула его из земли, а Геральдина полетела в пропасть.
Сказав это, шеф встает, подходит к окну и смотрит на осенний туман за стеклом.
— Фрейлейн Гильденбранд в спешке прибежала в школу. Я позвонил врачу и вызвал скорую. Мы все бросились в ущелье. Только когда увезли Геральдину, фрейлейн Гильденбранд мне все рассказала.
— И тогда вы ее уволили.
— Да. Она хотела остаться до сегодняшнего утра и попрощаться со всеми вами, но… — Он запнулся.
— …но я не позволил. Еще ночью я отвез ее на своей машине во Фридхайм.
— Но почему?
— С ней случился нервический припадок. Судорожные рыдания. Сегодня утром она бы не смогла выйти к вам. Врач это подтвердил. Он дал ей успокоительное. Сейчас она спит. Несколько дней ей придется провести в постели.
Неожиданно его голос стал жестко-звонким.
— Я виноват.
— Что?
— Если позвоночник Геральдины не срастется, если — упаси Боже — если она…
Он не может выговорить.
— Если она умрет?
— …тогда я буду виноват, а не фрейлейн Гильденбранд!
— Но ведь это чепуха, господин доктор!
— Не чепуха! Я уже много лет знал, что она едва видит. Уже много лет знал, что она для всех представляет опасность — и для себя тоже. Я должен был ее уволить несколько лет назад. И не уволил.
— Потому что вам было ее жаль! Потому что вы знали, как сильно она любила детей.
— Неважно почему! Я не уволил! Если… если Геральдина не совсем поправится, я буду виноват, лишь я один!
