Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга вторая
Потом быстро вышел в эту мокреть, всего только раз оглянувшись на красные розы на камне.
И когда уже лежал в постели и снова вслушивался в монотонный стук капель и тот же самый ритм слез, скатывающихся с одного липового листка на другой, он вспомнил Юзека.
Анджей уже засыпал, мысленно произнося это имя, когда услышал тихий скрип двери.
Он даже испугался, хотя сразу понял, кто это.
Кася села к нему на кровать и положила ладонь ему на грудь. Он взял ее за руку.
— Зачем ты пришла?
— К тебе. Ведь ты завтра уезжаешь.
— Как ты сюда попала?
— Так и попала. Я тут все ходы знаю.
— И никто тебя не видел?
— Я хотела с тобой попрощаться.
— Тебя наверняка никто не видал?
— Я даже не знаю, что будет, когда ты уедешь, — сказала она вдруг почти громко.
Анджей обнял ее и притянул на постель, отодвинувшись к стенке. Даже не поцеловав ее, он сразу приник к ее телу, что было не очень трудно — так мало одежды было на ней.
И уже обхватив ее за талию, он понял, что все, к чему прикасался этим летом — лепестки мокрых цветов, листья липы, которыми он стрелял, хлопая по ним ладонью, загорелое плечо Ромека, ноздри старой водовозной клячи, кожаные вожжи — все было как бы предвоплощением, предсказанием этого прикосновения, показавшегося ему самым совершенным на свете.
И он крепко прижал к себе обнаженное тело Каси. В эту минуту он не думал ни о чем, и только когда уже обессиленно лежал возле нее, продолжая лишь легко гладить ее свободной правой рукой, его поразило совершенство этого тела, продуманность и предельная красота каждой его частицы. И его охватило не счастье и радость, и не разочарование, столь часто возникающее после первого соприкосновения с телом, а изумление. И то, что произошло, показалось ему чем-то великим, значительным, совершенным в своей чисто человеческой земной сути и в чисто человеческом наслаждении.
— Ох, Кася, — воскликнул он, — какие же мы глупые!
И только теперь поцеловал ее в губы.
Когда она ушла — он даже не заметил. Ему казалось, что он не спал всю ночь, так и лежал, удивленный и пораженный, так и лежал рядом с нею — счастливый. В комнате было уже совсем серо, и Каси не было рядом. И даже постель в том месте, где осталась вмятина — след ее тела, — была совсем холодной. Только рядом с постелью валялась узкая белая ленточка. Единственное доказательство, что все это не было сном.
Окно стало уже голубовато-серым, от него потянуло свежестью и какой-то небывалой тишиной: дождь прекратился и даже тучи рассеялись. Он смотрел на это окно с таким чувством, словно впервые видел эти высокие зеленые летние деревья.
В дверь постучал Франтишек:
— Вставать пора. Через полчаса лошадей подадут.
Анджей, дрожа от сырости и холода, принялся надевать белье.
— Это лето было совсем иное, чем все прежние, — сказал он, натягивая новые, «городские» носки.
III
Как-то так получилось, что до сих пор Януш попадал в Париж весной или летом, изредка зимой. Но никогда ему не приходилось бывать там осенью. И когда он прибыл туда в октябре, его поразило и теплое гниловатое дыхание Сены и голубоватый цвет всех туманов, которые вздымались теперь над мостами. Когда он с моста Сен-Мишель, который неизвестно почему называл «наш мост», смотрел по течению реки, то видел в отдалении уже не высокие башни Трокадеро, а небольшое, казавшееся непропорционально низким здание дворца Шайо, светлые стены которого белели за опояской тумана, точно кости на пепелище.
Хотелось убедиться, что его собственное пепелище — это одновременно пепелище города, страны, Европы. Повсюду искал он следы распада — в обществе, в торговле, в литературе. Но чем больше ходил, тем больше видел: Париж остался Парижем.
Те же синие перспективы, те же площади, те же седые, почернелые, точно осмоленные, колонны и те же постылые башни, видневшиеся с террасы дворца Шайо. Вдруг ему показалось, что башни Сен-Сюльпис сравнялись, что теперь они гармонично одинаковы и уже не бросается в глаза их невыносимая диспропорция, которая всегда его так раздражала. Но тут же заметил, что более низкая башня окружена венцом лесов, там, по-видимому, идет ремонт, а он-то пришел было в восторг от смелости и решительности отцов города. Рядом торчал купол Пантеона, неизменно совершенный, и идиотские башни ложноготической Святой Клотильды. И вся эта архитектура с присущим ей размахом и щедрым использованием пространства, как всегда, поражала.
Остановившись перед зданием парламента, он оглядывал законченно-симметричную голубеющую площадь Согласия с двумя, до того похожими зданиями по обе стороны, что одно из них пришлось отметить национальным флагом. И в глубине за ними столь же законченно-симметричный и застывший в цвете фасад церкви Мадлен. А издалека над всем этим виднелись такие прелестно несимметричные, слегка подавшиеся назад купола Сакр-Кер. Они-то никогда не бывают застывшими, одинаковыми: то отливают розовым, то белым, а теперь вот светятся октябрьской лазурью.
Елисейские поля были испакощены и недоступны из-за автомобильного салона, который открылся там недавно. Чудесную эту улицу «украсили» самой провинциальной иллюминацией, наставили арок, в которые понатыкали лампочек. Все это выглядело бы весьма жалко, не будь сама улица такой величественной. Каштаны на Рон Пуан побурели и ссохлись, кое-где ветви уже обнажились, даже великолепные фонтаны не скрашивали это грустное зрелище. Зато листва платанов пожелтела очень красиво и осыпалась, спокойно кружась, словно в самом обычном лесу. Но Януш бежал отсюда, до того не нравилась ему кричащая реклама новых автомобильных марок, огромные полотняные афиши над входом в роскошные кинотеатры и вся эта провинциально-ярмарочная толчея, неприятная и дешевая, как обычно и бывает на автомобильных выставках. С иронией поглядывал он на синие и кремовые машины, вспоминая свою астматическую «Минерву», на которой ездил из Коморова в Варшаву. Даже Шушкевич говаривал ему: «Уж вы, пан граф, могли бы себе позволить колымагу получше», — и сокрушался из-за того, что Януш так мало заботится о престиже своего рода.
Отсюда он бежал к Сене.
Непреодолимое желание побывать там, где он уже бывал когда-то, заставляло его бессмысленно скитаться по всей Европе. Не так давно он посетил Гейдельберг и в ужасе убрался оттуда как можно скорее. Живописный городок был охвачен каким-то безумием, красавцы-бурши встречали друг друга гитлеровским приветствием, в «Schloss Hotel» его даже не захотели принять и пришлось поселиться в «Zum Roten Hahn», a по спокойной «Филозофенвег» разгуливали наглые молодчики в коричневых рубашках. Несмотря на все старания, он никак не мог встретиться ни с Хорстом, ни с Шельтингом и наконец догадался, что те просто не хотят или не могут с ним повидаться. Правда, один из знакомых профессоров принял его, но видно было, что этот визит ему в тягость.
В Париже — чем особенно приятен этот город — никто не обращал на него внимания и никого он не обременял. Он непременно хотел отыскать то место, где стояла «баржа» Гданского. Тогда территория выставки занимала улицы, прилегающие к мосту Александра, и почти все прибрежные эспланады. Теперь даже представить нельзя было, как это выглядело и где находились павильоны, променады и Луна-парк. Или то кафе, где пел Неволин.
Вместо того чтобы сказать себе: «Не думать, не думать!» — он, наоборот, твердил: «Где же она была? Где я думал о ней? Когда мне впервые пришла мысль о Зосе?» — и все кружил возле берега.
Как-то вечером было теплее обычного. Возле самой Сены поставили не то ресторан, не то дансинг, откуда доносилась граммофонная музыка, усиленная громкоговорителем; а может быть, это заведение открыли временно, в связи с автомобильной выставкой. Было очень тепло. Огромные платаны склоняли свои толстые стволы над водой, скидывая засохшую листву. Где-то далеко, за третьим отсюда мостом, велись учения речной пожарной охраны и красная барка посылала вверх огромные мощные струи воды, опадающие каскадами. Граммофон играл оперные арии — значит, это не дансинг. А вода в Сене была темно-синяя с сиреневым отливом, словно какое-то густое-густое вещество. На фиолетовых волнах дробились отражения желтых фонарей, всходила луна.
И тут Янушу показалось, что он нашел то место на Сене, где стояла тогда баржа. Но ведь нельзя же найти это место, как нельзя найти свою молодость. Значит, он обманывается.
По ступенькам он спустился на облицованную кромку берега. Здесь выбирали песок, складывали трубы, здесь же находилось и это заведение с музыкой, наверно, для рыболовов, и внизу, у воды, под самой стеной набережной, стояли скамьи. Януш сел на одну из скамей и стал спокойно смотреть на темнеющую воду. Двое мальчишек с удочками крутились на самом берегу — вряд ли ради скудного улова. Из ресторанчика, откуда доносились мелодии Верди, вышла молодая пара. Пожилой толстяк с удочкой прошел мимо Януша.
