Валентин Рыбин - Разбег
Нина, отмахиваясь, в конце концов нашла подходящий чемоданчик: с ним Иргизов ехал из Ташкента, после окончания университета. Иргизов сразу успокоился:
— А что — вещь приличная: белье и все остальное в нем поместятся.
— Да и культурнее с чемоданом, — поставила последнюю точку Нина.
Спать легли поздно, и долго не могли уснуть — вспоминали прошлое. Утром Иргизов встал раньше жены и сына, умылся, оделся и отправился в военкомат.
Он понимал, что война подняла на ноги всех — всякий, способный защитить свою родину от врага, спешит сейчас встать в боевой строй и поскорее отправиться на фронт. Но даже он, Иргизов, был поражен огромным стечением призывников и добровольцев, занявших прилегающую ко двору военкомата улицу и весь двор. Народу собралось так много — и стоял такой гвалт, что любой бы восточный базар уступил в шуме и суете той огромной скученности. Отовсюду неслись громкие голоса командиров — «становись!», «равняйсь!», шла пофамильная перекличка команд. Иргизову пришлось пробиваться локтями, прежде чем он добрался до окошечка командного состава. Вынув из верхнего кармана старой, видавшей виды гимнастерки документы и заявление с просьбой зачислить его, лейтенанта запаса Иргизова Ивана Алексеевича в действующую армию, он торопливо заговорил:
— Вот, товарищ капитан. Прошу принять… Кое-как прорвался — такая вокруг сутолока.
— Подождите, сейчас посмотрим, — сказал, глянув на Иргизова из окошечка капитан. С минуту он копался в картотеке, затем вновь выглянул и сухо сказал: — Возьмите свои документы… придет время — вас вызовут.
— Что значит «придет время»? — обиделся Иргизов. — Время мое пришло…
— Следующий! — выкрикнул из окошечка капитан.
Сзади то-то попытался оттеснить от окошка Иргизова, но он непокорно двинул плечом:
— Слушайте, товарищ капитан, я прошу вас! Внесите меня в список любой команды, уезжающей на фронт. Могу быть ротным, взводным, а если понадобится — рядовым красноармейцем.
— Слушайте, лейтенант запаса Иргизов! — повысил голос капитан. — Отойдите — не мешайте работать. Вам ясно было сказано: когда понадобитесь — вызовут. Идите и спокойно занимайтесь своим делом!
— Ну, капитан, да ты, как я вижу, слишком крут! — Иргизов не отошел от окна, а напротив, даже лег на подоконничек локтями. — Ну, почему я должен ждать, пока меня вызовут?
— Да в особом списке ваша фамилия, товарищ лейтенант запаса! — занервничал капитан. — Понимаете — в особом! Я не имею права вас никуда отправлять и принимать ваших документов. Отойдите от окна, не мешайте работать, приказываю вам!
— Хорошо, ладно, — наливаясь обидой, процедил Иргизов. — Так-то вы, значит, старых фронтовиков — участников гражданской войны принимаете! Слова не желаете выслушать. Бюрократию решили заводить с первого дня войны!
— Ах ты, сукин же ты сын! — вскричал в ответ капитан и захлопнул окошечко. Тотчас он появился у двери, встал по стопке «смирно», опустил руки по швам, и отчаянно закричал:
— Лейтенант запаса Иргизов, слушайте мою команду! Равняйсь!
Иргизов насмешливо переступил с ноги на ногу, однако, как человек военный, знающий, что старшему по званию надо подчиняться, опустил руки.
— Ну-ну, дальше что? — сдаваясь, буркнул себе под нос.
— Смирно! — во всю силу легких прокричал капитан.
Иргизов замер.
— Кру-гом! — скомандовал капитан.
Иргизов повернулся.
— Шагом марш!
Иргизов пошел, выполняя команду. Командиры, стоявшие у окошечка, дружно засмеялись. Иргизов невольно остановился и оглянулся:
— Ну ладно, капитан, поговорим еще! Только поторопись с повесткой, а то пока ты тут будешь выбирать любимчиков — война кончится!
Но капитан уже не слышал его реплики — вновь забежал в кабинет и отворил окошечко, к которому тотчас прилипли командиры.
Иргизов шел домой и клял про себя ретивого военкоматчика. «Подумаешь, нашелся мне вершитель судеб! Особый список какой-то придумал… Да не приглянулся я ему — вот и вся заковыка. Годами перезрел. Он решил, что тридцативосьмилетнему лейтенанту на войне делать нечего. Есть, мол, помоложе!..»
Входя во двор, чувствуя себя совершенно посрамленным и униженным, Иргизов увидел сына, и впервые в жизни смутился перед ним. «Черт возьми, не знаешь, что и сказать, если спросит — почему вернулся!» А Сережку именно это и заинтересовало:
— Пап, что, не поедешь уже на фронт? Уже, наверно, кончилась война?!
— Брось играть в лянгу! — выместил свою досаду на сыне Иргизов. — Сколько раз я тебе говорил, что в лянгу играть вредно — наживаешь себе грыжу!
Сережка спрятал лянгу в карман, испуганно посмотрел на отца.
Услышав во дворе голос мужа, из коридора вышла Нина, в новом синем платье, с маленькой сумочкой-
— А я собралась в военкомат, к тебе, — сказала обрадовано, понимая, что Иргизов вернулся, не солоно хлебавши.
— Отвоевался, — сказал он уныло. — Оставлен до особого… Кто-то за нас больше нашего думает. Ладно, подождем еще с недельку, если не вызовут, пойду прямо к военкому.
— А может так лучше, что отсрочили? — заглядывая ему в глаза, спросила Нина. — Может, военкоматские знают, что война вот-вот кончится, поэтому и не хотят тревожить твое поколение.
— Все может быть, — согласился Иргизов. — Поживем — увидим.
XII
В знойном мареве на телеграфных столбах возле Русского базара, возле городского сада, у железнодорожного вокзала гремят репродукторы: «От Советского информбюро…» Идет война: она далеко, за тысячи километров от Ашхабада, но знойный южный город связан с нею каждым нервом. Фронт, протянувшийся от Белого до Черного моря, пятясь на восток, зовет, тревожит, воспламеняет святым гневом, мобилизует миллионы человеческих сердец. Всюду — митинги. Отовсюду — добровольцы. По улицам проходят воинские подразделения: пехота, кавалерия. Вокзал и вся станция с ее товарными дворами и навесами забита красноармейцами. Уходят воинские эшелоны, и вновь на вокзале «негде яблоку упасть»: потянулись к теплушкам длинные нестройные команды с пересыльных пунктов. Парни — кто в чем: в пиджачках и фуражках, в белых бязевых рубахах и тельпеках, в туркменских халатах. Горожане, сельчане, рабочие, служащие, колхозники — все!
Всего на сутки приехал из Небит-Дага домой Юра Каюмов. На нем — военная форма. На каждой петличке по два кубика — лейтенант. Юра привез из Небит-Дага команду в тридцать человек. Все — нефтяники. Разместились в пульмановском вагоне, ждут отправления эшелона. В распоряжении Юры сутки, вот он и прибежал домой, чтобы повидаться и проститься с родителями. У Тамары Яновны на глазах слезы. Радостно ей сознавать, что сын стал инженером-нефтяником и красным командиром. Печально оттого, что уедет сын на фронт — и, все во власти судьбы, — вернется домой или умрет за Родину. Но человек тем и силен, что живет надеждой. Тамара Яновна накрыла скатертью ковер на тахте, в виноградной беседке. Сквозь вспыхивающие огоньки тревоги в сердце, от которой опускаются руки, прорывается былая боевая удаль Тамары Яновны.
— Юра, Юра, знал бы ты, какой опасности и риску подвергали мы себя в юности! Отец твой ради дела революции шел на все!
— Мама, ты забыла, что много-много раз мне рассказывала обо всем. Да и сам я немножко помню — и революцию, и гражданскую.
Галия-ханум, подавая дымящийся плов в белом фарфоровом блюде, сочла неудобным смолчать.
— Ах, Тамарочка, я тоже думаю о тех днях, когда ты была гимназисткой, а я служила в редакции Любимского. Я до сих пор не могу без страха вспоминать о том дне, когда нагрянули в редакцию жандармы и начали искать петицию рабочих железной дороги. Они ищут в кабинете у Любимского, а я в это время стою рядом с машинисткой Дорой Вартминской и держу эту петицию в руках. Я диктовала машинистке, а она печатала, когда ворвался с жандармами Пересвет-Солтан. Они все перевернули — ничего не нашли. И никому из них в голову не пришло, что петицию, которую они ищут, держит в руках секретарша Галия-ханум. О, это были памятные дни. А помнишь, Тамарочка, как Аман и Ратх революционера спасали?
— Помню, конечно. — Тамара Яновна кивнула Галие и перевела взгляд на сына. — Это теперь молодежь недооценивает нас.
Галие-ханум только и не хватало этого сочувствия: тотчас вспомнила:
— Возьмите, хотя бы, моего Акмурада. Отец его каким джигитом был, а! Сколько Аман добрых дел сделал для людей. Теперь все о нем забыли. Даже родной сын простить не может какую-то ерундовую ошибку. Подумаешь, беда какая — золото утаил! Потом же все равно во всем признался. Я думаю, Тамарочка, мы сами виноваты, что плохо воспитываем своих детей. Если б я почаще рассказывала Акмураду о геройских делах его отца, он бы понял, как ничтожно мала ошибка Амана, по сравнению с его заслугами.
Юра, внимательно слушавший мать и тетку, рассудительно сказал:
