Томас Гарди - Мэр Кэстербриджа
– Я знаю этот псалом… знаю, знаю! – подхватил регент. – Но петь его мне не хотелось бы. Он сочинен не для пения. Мы как-то раз исполняли его, когда цыгане украли кобылу у пастора, – хотели ему угодить, а он совсем расстроился. Уж и не знаю, о чем только думал царь Давид, когда сочинял этот псалом, который нельзя петь, не позоря себя самого! Затянем-ка лучше четвертый псалом на распев Самюэла Узйкли, улучшенный мной.
– Вы что, очумели? Я вам сказал: пойте сто восьмой на Уилтширский распев, и вы у меля споете! – взревел Хенчард. – Ни один из всей вашей компании горлодеров не выйдет отсюда, пока этот псалом не будет спет! – Он выскочил из-за стола, схватил кочергу и, шагнув к двери, загородил ее спиной. – Ну, а теперь валяйте, не то я вам всем ваши дурьи головы проломлю!..
– Перестань… зачем так сердиться?.. Ну что ж, нынче день воскресный, и слова эти не наши, а царя Давида; может, мы, так и быть, споем их, а? – проговорил один из перепуганных хористов, оглядывая остальных.
Итак, инструменты были настроены и обличительные стихи спеты.
– Спасибо вам, спасибо, – проговорил Хенчард, смягчившись, и опустил глаза, видимо чрезвычайно взволнованный музыкой. – Не осуждайте Давида, – продолжал он вполголоса, покачивая головой и не поднимая глаз. – Он знал, что делал, когда написал это!.. Пусть меня повесят, но, будь у меня деньги, я бы на свои средства содержал церковный хор, чтобы он играл и пел тине в эту тяжелую, темную пору моей жизни. Горько одно: когда я был богат, я не нуждался в том, что мог бы иметь, а когда обеднел, не могу иметь то, в чем нуждаюсь!
Все молчали; а в это время Люсетта и Фарфрэ снова прошли мимо «Трех моряков»: на этот раз они возвращались домой после недолгой прогулки по большой дороге, ибо они, как и многие другие, обычно гуляли по воскресеньям в промежутке между церковной службой и чаепитием.
– Вот тот, про кого мы пели, – сказал Хенчард.
Певцы и музыканты обернулись и поняли, о ком он говорит.
– Упаси боже, конечно, нет! – сказал виолончелист.
– Он и есть, – упрямо повторил Хенчард.
– Да если бы я знал, – торжественно заявил кларнетист, – что это пели про живого человека, никто бы не вытянул из моего горла ни звука для пения этого псалма, убей меня бог, – не вытянул бы!
– Из моего тоже, – поддержал его хорист, певший первым голосом. – Но я подумал: эти стихи сочинены так давно и так далеко отсюда, что, может, и не будет большой беды, если я услужу соседу, – ведь против распева ничего не скажешь.
– Ладно, чего уж там, ребята, псалом-то вы все-таки спели! – торжествующе закричал Хенчард. – Что до этого человека, так ведь он отчасти своими песнями обворожил меня, а потом выжил… Я мог бы его в бараний рог согнуть… вот так… да только не хочу.
Хенчард положил кочергу на колено, согнул ее, словно это был гибкий прут, бросил на пол и отошел к двери.
В эту минуту Элизабет-Джейн, узнав, где находится ее отчим, вошла в зал, бледная и встревоженная. Хористы и музыканты расходились, соблюдая обычай не пить больше полпинты. Элизабет-Джейн подошла к Хенчарду и стала уговаривать его пойти вместе с нею домой.
К тому времени вулканическое пламя в груди Хенчарда уже угасло, и он был податлив, так как еще не успел напиться вдребезги. Девушка взяла его под руку, и они пошли вместе. Хенчард брел нетвердыми шагами, как слепой, повторяя про себя последние строки псалма:
И да не вспомнит мир вовек
Проклятых их имен.
Наконец он сказал Элизабет-Джейн:
– Я хозяин своего слова! Я двадцать лет не нарушал обета и теперь могу пить с чистой совестью… Уж я ему покажу… кто-кто, а я мастер подшутить, когда придет охота! Он у меня все отнял, и, клянусь небом, попадись он мне только на дороге, я за себя не поручусь!
Эти бессвязные слова напугали Элизабет, особенно потому, что выражение лица у Хенчарда было спокойное, решительное.
– Что вы собираетесь делать? – спросила она осторожно, хотя уже догадалась, на что намекает Хенчард, и дрожала от волнения и тревоги.
Хенчард не ответил, и они молча дошли до того домишка, где он жил.
– Можно мне войти? – попросила девушка.
– Нет, нет; не сегодня, – сказал Хенчард, и она ушла, страстно желая предостеречь Фарфрэ и чувствуя, что почти обязана это сделать.
Не только по воскресеньям, но и в будни Фарфрэ и Люсетта носились по городу, как две бабочки, или, скорее, как пчела и бабочка, заключившие союз на всю жизнь. Люсетте, видимо, не хотелось никуда ходить без мужа, и, когда дела не позволяли ему провести весь день с нею, она сидела дома, ожидая его возвращения, и Элизабет-Джейн видела ее из своего окна под крышей. Однако девушка не говорила себе, что Фарфрэ должен радоваться такой преданности, но, начитавшись книг, вспомнила восклицание Розалинды: «Госпожа, познайте сами себя; падите на колени, постом и молитвой возблагодарите небо за любовь достойного человека».
Она не забывала и о Хенчарде. Как-то раз, отвечая на ее вопрос о здоровье, Хенчард сказал, что не выносит Эйбла Уиттла, который, работая с ним вместе на складе, смотрит на него жалостливым взглядом.
– Такой болван! – говорил Хенчард. – Не может выбросить из головы, что когда-то хозяином там был я.
– Если позволите, я буду ходить на склад и затягивать вам веревки на тюках вместо Уиттла, – сказала Элизабет-Джейн.
Она решила поработать на складе, чтобы разузнать, как обстоят дела во владениях Фарфрэ теперь, когда у него служит ее отчим. Угрозы Хенчарда так сильно встревожили ее, что ей хотелось видеть, как он будет себя вести, когда встретится с Фарфрэ.
Элизабет работала там уже два или три дня, однако Дональд не появлялся. Но вот однажды, во второй половине дня, открылась зеленая калитка и во двор вошел Фарфрэ, а следом за ним – Люсетта. Дональд привел сюда жену, очевидно и не подозревая о том, что она когда-то была связана с теперешним поденщиком, вязальщиком сена.
Хенчард и не взглянул в их сторону – он не отрывал глаз от веревки, которую скручивал, словно она одна поглощала все его внимание. Из чувства деликатности Фарфрэ всегда старался избегать таких положений, когда могло показаться, будто он злорадствует при виде павшего конкурента; поэтому он и теперь решил держаться подальше от сенного сарая, где работали Хенчард и его дочь, и направился к амбару с пшеницей. Между тем Люсетта, не зная о том, что Хенчард нанялся к ее мужу, пошла прямо к сараю и неожиданно столкнулась лицом к лицу с Хенчардом; у нее вырвалось негромкое «о!», но счастливый и занятый делами Дональд был слишком далеко, чтобы это услышать. Увидев ее, Хенчард, по примеру Уиттла и всех остальных, с язвительным смирением коснулся полей своего цилиндра, а Люсетта, полумертвая от страха, пролепетала:
– Добрый день…
– Прошу прощения, сударыня?! – проговорил Хенчард, сделав вид, что не расслышал ее слов.
– Я сказала: добрый день, – повторила она срывающимся голосом.
– Ах да, добрый день, сударыня, – отозвался он, снова дотрагиваясь до цилиндра. – Рад вас видеть, сударыня. – Люсетта, видимо, чувствовала себя очень неловко, но Хенчард продолжал: – Мы, простые рабочие, почитаем за великую честь, когда леди соизволит прийти поглядеть на нашу работу и поинтересоваться нами.
Она бросила на него умоляющий взгляд: ей было так горько, так невыносимо больно от его сарказма.
– Не можете ли вы сказать, который час, сударыня? – спросил он.
– Да, – поспешила она ответить, – половина пятого.
– Благодарю вас. Еще полтора часа пройдет, прежде чем мы кончим работать. Ах, сударыня, мы, простые люди из низших классов, и понятия не имеем о приятном досуге, которым располагают такие, как вы!
Стараясь как можно скорее отделаться от него, Люсетта кивнула и улыбнулась Элизабет-Джейн, потом пошла к мужу на другой конец двора и увела его через ворота на улицу, чтобы избежать новой встречи с Хенчардом. Очевидно, она была застигнута врасплох. Последствием этой случайной встречи явилась записка, переданная почтальоном Хенчарду на следующее утро.
"Прошу Вас, – писала Люсетта, стараясь втиснуть как можно больше упреков в эту коротенькую записку, – прошу Вас, будьте добры, не говорите со мной таким язвительным тоном, как сегодня, если я когда-нибудь буду проходить по двору. Я ничего не имею против Вас и очень рада, что Вы получили работу у моего дорогого мужа, но будьте справедливы, обращайтесь со мной, как с его женой, и не старайтесь уколоть меня замаскированным глумлением. Я не совершила никакого преступления и ничем не повредила Вам".
«Бедная дурочка! – сказал себе Хенчард с гневом и нежностью, держа перед собой записку. – Не соображает, что таким письмом сама выдает себя с головой! А что, если бы я показал эту писульку ее „дорогому мужу“… Фу!»
И он бросил письмо в огонь.
Люсетта теперь остерегалась появляться в царстве сена и пшеницы. Она скорей умерла бы, чем подверглась риску новой встречи с Хенчардом. Пропасть между ними ширилась с каждым днем. Фарфрэ всегда относился внимательно к своему павшему приятелю, но мало-помалу перестал считать его более важной персоной, чем остальных своих рабочих, да иначе и быть не Могло. Хенчард это видел, но прятал обиду под личиной невозмутимости и, взбадривая себя, с каждым вечером все больше выпивал в «Трех моряках».
