Нагиб Махфуз - Предания нашей улицы
— На меня рассердился футувва квартала, и я был вынужден бежать.
— Ты поступил так же, как дядюшка Шафеи, отец Рифаа. Яхья долго смеялся, открыв беззубый рот, затем спросил:
— Тебе уже и это известно, малыш? Как много историй знают дети нашей улицы, но не понимают их смысла.
Тут мальчишка из соседней кофейни принес им на подносе чай, поставил его перед Яхьей и удалился. Старик вынул из-за пазухи маленький сверток.
— Очень хорошая вещь, — сказал он, разворачивая тряпицу, — действует до самого утра.
— Давай попробуем! — обрадовался Закария.
— Я никогда не слышал, чтобы ты сказал «нет», — засмеялся Яхья.
— Как же я откажусь от такого удовольствия? Мужчины поделили содержимое свертка и принялись жевать, а Касем с интересом наблюдал за ними, чем очень насмешил своего дядю.
— Ты, как и все жители улицы, мечтаешь стать футув-вой? — спросил мальчика Яхья, отхлебывая чай.
— Да! — с улыбкой ответил Касем.
Закария захохотал во все горло, потом извиняющимся тоном произнес:
— Прости его, муаллим Яхья. Ты же знаешь, что на нашей улице мужчина либо должен быть футуввой, либо получать затрещины.
— Да упокоит Аллах твою душу, Рифаа! — вздохнул Яхья. — И как он только вырос на нашей адской улице?
— Поэтому и конец его был таков, как ты знаешь!
— Рифаа умер не в день своей гибели, — сказал Яхья, хмуря брови, — а тогда, когда его преемник стал футуввой.
— А где он погребен, дядя? — озабоченно спросил Касем. — Люди из его рода говорят, что сам Габалауи перенес его в свой сад и похоронил там, а члены рода Габаль утверждают, что его тело пропало в пустыне.
— Проклятые негодяи! — воскликнул рассерженный Яхья. — Они даже теперь продолжают его ненавидеть.
Затем спросил спокойным тоном:
— Скажи мне, Касем, ты любишь Рифаа?
Мальчик опасливо покосился на своего дядю, однако чистосердечно ответил:
— Да, дядюшка, очень люблю.
— А чего тебе хочется более — быть похожим на него, или стать футуввой?
Взгляд Касема отражал одновременно растерянность и лукавство. Он хотел что-то сказать, но запнулся, а Закария сквозь смех проговорил:
— Пусть он, как и я, довольствуется продажей батата. Они замолчали. В это время донесся шум со стороны рынка — неожиданно упал осел, везший повозку. Повозка перевернулась, ехавшие в ней женщины очутились на земле. Возница стегал осла кнутом, заставляя его подняться, испуганные женщины кричали. Закария встал со своего места.
— У нас еще долгий путь впереди. До свидания, муаллим!
А Яхья попросил:
— Всегда приводи с собой мальчика!
Он попрощался с Касемом за руку и, погладив его по голове, сказал:
— Ты мне понравился!
65
В пустыне не было другого места, где можно было бы укрыться от палящих лучей солнца, кроме скалы Хинд. Здесь и привык располагаться Касем со своими овцами. Одет он был обычно в синюю чистую галабею — насколько может быть чистой галабея пастуха, — повязка из грубой материи защищала голову от солнца, на ногах ветхие, с обтрепанными краями сапоги. Частенько он сидел в глубокой задумчивости, лишь время от времени бросая взгляд на стадо. Свой пастуший посох он клал рядом с собой. С места, где он сидел, хорошо была видна гора Мукаттам, она казалась отсюда мрачной громадой, каким-то неведомым чудовищем, единственным под этим ясным синим небом созданием, которое бросает угрюмый вызов солнцу. Вокруг, до самого горизонта, простиралась пустыня, окутанная покровом тишины и зноя.
Когда Касем уставал от своих мыслей и грез, он принимался наблюдать за стадом, забавляясь стычками самцов и резвыми играми ягнят. Ему нравились глаза животных, словно подведенные кохлем,[23] и порой ему казалось, что взглядами они пытаются что-то сказать ему, и он тоже «беседовал» с ними, рассказывал, как заботится о них — не то что футуввы, которые так грубы в обхождении с жителями улицы.
Касема ничуть не задевало обычное пренебрежение жителей улицы к пастухам. Он искренне полагал, что пастухом быть лучше, нежели попрошайкой, бродягой или жуликом. Кроме того, он любил пустыню и свежий воздух, ему доставляло удовольствие любоваться горой Мукаттам, скалой Хинд, непрерывной игрой красок на небосводе. К тому же по дороге сюда он непременно навещал муаллима Яхью.
Впервые увидев Касема пастухом, Яхья спросил:
— Почему торговец бататом пасет овец?
— А почему бы и нет, муаллим? — безо всякого смущения отозвался юноша. — Моей работе могут позавидовать сотни бедняков из нашего квартала.
— А почему ты перестал помогать дяде?
— Сын его Хасан подрос и теперь он может сопровождать отца. А пасти овец все же лучше, чем попрошайничать.
Не проходило и дня, чтобы Касем не навестил Яхью. Он любил старика и с удовольствием слушал его рассказы. Этот человек знал об их улице все, ее прошлое и настоящее, то, о чем рассказывают поэты в кофейнях, и то, о чем они предпочитают умалчивать. Касем нередко говорил муал-лиму: «Я пасу овец со всей улицы, в моем стаде овцы из квартала Габаль, из квартала Рифаа, овцы богатых людей нашего квартала. Удивительно, что все они мирно пасутся бок о бок, чего не скажешь об их владельцах».
А еще он говорил: «Хумам был пастухом. Бездельники, бродяги и попрошайки презирают пастухов. Зато они очень уважают бессовестных грабителей и кровососов футувв. Да простит вас Аллах, о жители нашей улицы!»
— Я бедняк, привыкший довольствоваться малым. Я никогда никому не причинил зла, даже мои овцы видят от меня лишь заботу и ласку. Ты не считаешь, что я похож на Рифаа?
Старик вознегодовал:
— Ты похож на Рифаа?! Да Рифаа всю жизнь положил на то, чтобы очистить души людей от ифритов и сделать их счастливыми. А ты увлечен мыслями о женщинах, которым назначаешь свидания в пустыне на заходе солнца.
— Что же в этом плохого, муаллим?
— Поступай как знаешь, но только не говори, что ты похож на Рифаа!
Подумав, Касем спросил:
— А Габаль? Разве он не был, подобно Рифаа, лучшим из жителей нашей улицы? Но ведь он полюбил и женился, вернул своему роду права на имение и распределил доходы поровну!
— Но у него не было другой цели, кроме имения! — с горячностью возразил Яхья.
Касем еще поразмыслил и сказал:
— Добрые отношения между людьми, справедливость и порядок тоже были его целью.
— Значит, ты ставишь Габаля выше Рифаа? — неодобрительно заметил старик.
Черные глаза юноши растерянно замигали. Он долго молчал.
— Оба они были хорошими людьми, — сказал он наконец. — Таких мало на нашей улице: Адхам, Хумам, Габаль и Рифаа — вот и все. Футувв же не перечесть.
— Да, — сокрушенно подтвердил Яхья. — К тому же Адхам умер в страданиях, а Хумам и Рифаа были убиты.
Сидя в тени скалы Хинд, Касем размышлял: «Действительно, это лучшие сыны нашей улицы. Сколь славен был их путь! И сколь горестный конец их ожидал!» В груди его рождалось страстное желание стать таким, какими были они. А футуввы и их дела отвратительны! При этой мысли печаль и тревога овладевали его душой. Чтобы отвлечься от тяжких дум, он стал вспоминать: «Как много видела на своем веку эта скала! Любовь Кадри и Хинд, убийство Хумама, встречу Габаля с Габалауи, разговор Рифаа с дедом… Но куда кануло все это — и события, и люди?! Зато осталась добрая память, а она дороже целого стада овец и коз. Когда-то эта скала видела и нашего великого деда, скитавшегося в одиночестве по пустыне, обживая свои владения и устрашая злодеев. Хотелось бы знать, как он живет сейчас в своем уединении».
Уже вечерело, когда он поднялся с места и потянулся, зевая. Протяжно свистнул и стал палкой сгонять разбредшихся овец в стадо. Наконец отара двинулась по направлению к улице. Касем почувствовал голод, за целый день он съел всего-навсего лепешку с сардиной. Но ничего, в доме дяди его ждет сытный ужин! Касем ускорил шаг, и вот показался уже Большой дом с его наглухо закрытыми окнами и верхушками деревьев, выглядывающими из-за высокой стены. Как хотелось Касему своими глазами увидеть этот сад, который воспевают поэты и от тоски по которому умер Адхам. По мере приближения к улице все явственней доносился ее шум.
Сумерки совсем сгустились, когда Касем вышел на улицу, прокладывая дорогу своему стаду между группами шаливших и кидавших друг в друга грязью мальчишек. Слух его наполнился голосами торговцев, разговорами женщин, насмешками и бранью, причитаниями юродивых, звоном колокольчика повозки управляющего. В нос ударил резкий запах табака, гниющих отходов, жареного лука. Он развел овец по хозяевам, живущим в кварталах Габаль и Рифаа, и у него осталась только одна овечка, принадлежавшая госпоже Камар, единственной зажиточной женщине в квартале бродяг. Она жила в одноэтажном доме с небольшим двориком, посреди которого росла пальма, а в дальнем углу — гуава.
