Юзеф Крашевский - Старое предание (Роман из жизни IX века)
Случалось, вдруг находил на старика стих — и он принимался лепить для себя какие-то крошечные посудинки, и, хоть они никому ни на что не годились, Мирш терял на них целые дни, разглаживал, смазывал, мусолил, зачем-то ковырял щепочкой и отдельно обжигал, а потом не ставил их в сарай, а убирал в хату и никому не давал. Кое-кто уже поговаривал, что-де Мирш впал в детство, потому что он играл ими, как ребёнок, брал в руки, вертел, сдувал с них пыль, разглядывал, даже улыбался им — вот только не разговаривал с ними. Но Мирша нимало не заботило, что кто-то там над ним потешался.
Однажды, ещё до того как у кметов разгорелась распря с князем, вскоре после Купалы, Мирш отдыхал на берегу озера под старой ивой.
Дерево это почему-то издавна ему полюбилось. Оно было высокое и довольно густое, внизу ствол у него треснул и разделился надвое, так что посерёдке было удобно сидеть. Шла молва, что в нём обитали духи и в ненастные ночи из дупла его доносились какие-то странные голоса. Однако Мирш не обращал на это внимания и частенько сиживал в этом укромном уголке, когда хотел отдохнуть. Иногда он приказывал дочери принести ему туда молока, а то и дремал, прислонясь головой к стволу.
В этот день старый гончар тоже тут сидел, скрестив руки и поглядывая то на озеро, то на печь. Мимо шли люди к челнам, одни ему кланялись, другие только взглядывали и проходили дальше. Припекало солнце, громко жужжа, пролетали пчелы и мухи, ветерок затих, озеро разгладилось и сверкало так, что на него невозможно было глядеть.
Вдруг подъехало несколько всадников. Старик посмотрел на них — его все занимало: люди, лошади, тучи на небе и жучки на песке. Такова уж была его натура. Ехал кмет в сопровождении нескольких слуг. Едва он спешился, слуги приняли у него коня, но чёлна у причала не было, и он остановился в ожидании. Люди его кликнули перевозчика.
Чёлн ещё был далеко от берега, и тем временем кмет подошёл поздороваться со стариком.
— Что ты тут поделываешь, старик? — спросил он.
— А вы? — последовал ответ.
— Я еду в храм на Ледницу.
— А я и без храма везде вижу духов, — отвечал старик. — Откуда вы, жупан?
Молодой странник показал рукой на лес за озером.
— Я Доман, — назвался он. Старик поглядел на него.
— А я гончар Мирш.
Оба умолкли.
— Ну что, свалили вы там башню над Гоплом, а заодно и князя? — прервал молчание Мирш. — Слыхал я, вы против него ополчились, а он против вас?
— Ещё не свалили, — ответил Доман.
— И думаете без князя оставаться? — продолжал расспросы старик. — Пчелы в улье и дня не пробудут без матки.
— Верно, — согласился Доман. — Одного прогоним, а другого выберем, чтоб настал, наконец, мир.
— Мир! — подхватил гончар. — Это бы хорошо, да его самим надо вылепить. Делайте, как я: рассыпается глина, подмешаешь водицы — вот и вылепишь горшок. Вы поищите эту водицу!
Доман промолчал. Мирш ворчал:
— Не тронь лиха, пока спит тихо. Троньте-ка Хвостека, он напустит на вас немцев да поморян.
— Прогоним!
— А покуда прогоните, они поля у вас разорят, а у меня горшки перебьют! — засмеялся гончар.
И, глядя на озеро, покачал головой.
Но вот чёлн пристал к берегу, перевозчик, утерев пот со лба, зачерпнул пригоршню воды, напился и лёг отдыхать. Доман пошёл к нему.
— Так вы и пойдёте в храм, без всякой жертвы? — окликнул его Мирш.
— А вы хотите, чтобы я взял у вас миски! — отрезал кмет.
— Мне в этом нет нужды, а вам может понадобиться, — буркнул Мирш.
— Но даром вы их не даёте?
— Случается, — ответил старик и хлопнул в ладоши. — Нынче такой уж день, что я дам вам миски, поставите перед Нией…
Показался немолодой человек, сын гончара, стоявший у печи. Не произнося ни слова, старик жестами показал, чего хотел, и снова уселся, а через минуту сын его принёс несколько маленьких мисочек, которые и отдал Доману.
В те времена поляне уже знали деньги, хотя сами не чеканили. Издавна к ним привозили их и приносили купцы, приезжавшие на кораблях или приходившие с юго-запада за янтарём. Римские, греческие и арабские монеты были в ходу у населения. Привозили их также и из Винеды. У Домана было при себе несколько таких серебряных пластинок, и он хотел дать одну старику, но тот отвёл его руку.
— Поставьте миски от меня, — сказал он и, кивнув головой, сел на своё дерево.
Доман вскочил в ладью; полуголый, обросший волосами перевозчик, вздохнув, взялся за весла и, затянув что-то вполголоса, оттолкнулся от берега.
В храме Ниолы сидела у огня Дива. Стояли жаркие дни, но в тёмном, завешенном со всех сторон капище было прохладно. Только тлело несколько поленьев в жертвеннике, чтобы не погас священный огонь. Дым поднимался прямо к куполу и уходил в отверстие.
Три хранительницы священного огня сидели на трех камнях, две уснули, третья бодрствовала за них. Этой жрицей была Дива.
На её распущенных косах зеленел венок, а вся она была укутана в длинное белое покрывало и во мраке казалась неким неземным видением.
Кроме трех жриц, в храме никого не было.
Отсветы огня отражались в самородках, украшавших стены капища, в янтарных бусах и ожерельях, висевших на шее богини, и в её красных, вселяющих ужас глазах, вдруг загоравшихся кровавым блеском.
Девушка сидела неподвижно, в глубокой задумчивости, когда медленно отдёрнулась завеса, она подняла глаза, взглянула, вскрикнула и упала.
У входа стоял Доман, которого она убила! Вернулся с того света оборотнем или вурдалаком, мелькнула у неё мысль.
Уснувшие жрицы вскочили, ещё не очнувшись спросонок, а Доман уже подбежал, схватил её на руки и поднял с земли.
Дива открыла глаза и в страхе скорей их закрыла, стараясь оттолкнуть его руками. Теперь она видела и не сомневалась, что он не был духом, но испугалась, что он станет мстить ей даже у жертвенника.
Её отчаянный вопль поразил Домана, он отпрянул и встал поодаль. С минуту все молчали, жрицы торопливо подкинули лучину, и огонь ярко запылал. Дива, не отрываясь, в страхе смотрела на стоявшего у входа Домана.
— Не бойся, — сказал он, — я не собираюсь мстить и не сделаю тебе ничего дурного. Я хотел тебя видеть и показать, что жив. Для того только я и пришёл сюда.
— Уйди, прошу тебя, — вставая, сказала девушка, к которой уже вернулось самообладание. — Я выйду из храма и все тебе объясню — я не виновата.
Доман покорился, завеса за ним упала. Дива с минуту ещё посидела, провела рукой по лбу, напилась воды из священного источника, оправила венок и волосы, медленно откинула завесу и вышла.
За двумя изукрашенными тынами стоял Доман, ожидая её у каменной ограды. Она сразу увидела его: он был ещё бледен, но глаза попрежнему светились жизнью.
Медленно и робко девушка приблизилась к нему.
— Можешь сейчас убить меня тут, как я хотела убить тебя там, — сказала она, — защищаться я не буду. Но позволить себя увезти и жить с тобой я не могла. Давно уже, в детстве, я дала обет богам и духам.
Доман с грустью смотрел на неё, теперь она казалась ему ещё прекраснее, чем раньше.
— Дива! — воскликнул он. — Такая жизнь хуже смерти, а боги и духи…
Он не посмел докончить.
— Что за жизнь без людей? — прибавил он, помолчав — А у меня ты нашла бы совсем иное: свой дом, семью, защиту от всяких напастей, достаток… И кто бы запретил тебе приносить жертвы у источника или на распутье, у священных камней, и беседовать с духами?
— Духи ревнивы… как люди, — ответила Дива, с робким любопытством поглядывая на Домана, — и служить одновременно духам и людям невозможно. Венок мой принадлежит им.
Кмет хотел было подойти к ней ближе, но она отшатнулась, однако глаз от него не отвела. Человек этот, ею убитый, но живой, пробуждал в ней смешанное: чувство жалости, сострадания и страха.
— Не обижайся на меня, — проговорила она, — я и сама не знала, что делала, но я должна была защищаться. Если ты хочешь отомстить за свою пролитую кровь, возьми меч и убей меня, но так, чтобы я не мучилась, и не питай зла против моих братьев и моего рода. Я не боюсь умереть, — прибавила она, — вместе с духами я с песней буду блуждать по вечнозелёным лесам и лугам.
Доман пожал плечами.
— Дива! — вскричал он. — Разве я хочу тебя убить! Скорей уж я бы отважился второй паз похитить тебя — хоть из храма, и дал бы себя изувечить, только бы увезти тебя!
Девушка вспыхнула и покачала головой.
— Это невозможно, — прошептала она чуть слышно, — невозможно…
— Жаль мне тебя, — продолжал Доман, — и. ни к кому, кроме тебя, не лежит у меня сердце. Я видел твою сестру, нарочно подкрался к усадьбе, когда она вышла встречать стадо, — хороша она, ничего не скажешь, но таких много на свете. Что мне до них!
Когда он говорил это, Дива все с тем же любопытством разглядывала его и, сама того не замечая, повторяла:
— Это невозможно! Невозможно!
Пока они так беседовали, он жаловался, а она как будто не хотела его слушать, сердце её затрепетало так необычно, как никогда ещё не бывало. Что-то влекло её к этому человеку, быть может то, что она чуть не убила его. Она и сама не понимала, что с нею сделалось, и про себя устрашилась мести ревнивых духов.
