Эрве Базен - Супружеская жизнь
— Ну, когда-нибудь придется. Попозже. Но если уж выходить замуж, то, конечно, за подходящего человека.
Я, стало быть, неподходящий, и, даже если б подходил, все равно ничего бы не вышло. Она ведь в родстве с семьей Мариэтт и ничем не захочет ей вредить. И так уж ее мучит мысль, что она взяла себе любовника из своей же семьи — ведь это угрожает серьезными неприятностями со стороны Мариэтт, если Анник захочет сохранить эту связь, и со стороны Абеля, если она порвет эту связь. Что же касается моего имени, моей карьеры, которые развод погубил бы (треть моих клиентов рекомендованы семьей Гимарш, другие же — католики, а они очень щепетильны в таких вопросах), то об этом она не задумывалась ни на мгновение. По ее мнению, развод бы был безумием. Ее нежность ко мне, ее чувственность характерны для людей уже другой породы, другой эпохи, над которой я так же не властен, как над эпохой, когда играли в бильбоке. Я пытаюсь увековечить недолговечное. И это-то и бесит меня, это-то меня и разжигает.
— Извини меня, Абель. В моем распоряжении только два часа.
Вот она, явилась наконец-то, вся промокшая, прелестная, складывает зонтик. И сразу же этот чудесный привет, когда ее язык трепещет в поцелуе. Очаровательная потаскушка. Почему с тобой мир мне кажется распахнутым настежь, а рядом с Мариэтт он заперт для меня? Ах, если бы я мог из вас обеих сделать одну, сохранив от Мариэтт то, в чем ты мне отказываешь, а у тебя взять то, что могло бы воскресить Мариэтт! Мудрецы говорили: «Бери жену помоложе, чтоб владеть ею в самом расцвете». Ладно! Будем довольствоваться тем, что нам дано. Перестанем путать жанры.
— Отель д'Авриле? — предлагает Анник.
Я полон нетерпения. Бросаюсь в атаку. Не выдохнусь ли я, сохраню ли тот порыв, которым каждый раз отмечается этот день в календаре как праздник? Анник полагает, что да. Минут через пять она уже не так будет стремиться к этому.
Нахожусь в злобном настроении и повсюду натыкаюсь на бабье царство.
Сегодня утром зашел к мальчикам, обнаружил Никола, задумчивого, с пальцем в носу. Он разглядывал глобус, который принадлежал мне в школьные годы, но с тех пор сильно износился. Раньше любимым занятием Никола было скакать верхом на «ракете», сооруженной из никелированной трубы, временно заимствованной у пылесоса. Никола шумно выдыхал воздух: чу-чу-чу, и это обозначало, что он летает вокруг земли совсем как Гагарин. Но с тех пор как он научился читать, география отодвинула фантазию в дальний угол. Никола с недоумением рассматривал эту маленькую Францию и ее прежние владения, выкрашенные картографами папиных времен в фиолетовый цвет для того, чтобы лучше отделить ее территорию от простора русского пурпура, зеленой Англии, желтой Испании. Я подошел ближе, предполагая, что ему трудно разбираться в карте, имеющей масштаб 1:4 000 000. Но он спросил с некоторой робостью:
— Папа, скажи, Бретодо — мужского рода?
Было заметно, что он в этом не совсем уверен, и, не пускаясь в объяснения, сердито предложил:
— Вот, погляди на Европу — тут все одни дамы.
Я тоже вожу пальцем по глобусу, погнувшаяся ось которого поскрипывает. Он прав, в Европе названия всех стран — женского рода: Франция, Англия, Германия, Россия, Польша, Италия, Болгария, Австрия, Испания, Румыния, Швеция, Норвегия, Финляндия… Исключение только подтверждает это общее правило: Сан-Марино, Люксембург, Монако, но эти страны таких небольших размеров!
Глобус вращается. Пять частей света тоже женского рода. И все вместе тоже она — земля. А то, что не земля, — вода. Черт побери! Вода, мама, все опять сначала…
Этот разговор помнился мне в течение всего дня, так что между двумя выступлениями в суде я накропал мстительную статейку для восьмисот подписчиков «Луарского обозрения», в котором я иногда сотрудничаю в рубрике «Колючки», подписываясь только инициалами А. Б. Конечно, я знаю, от кого мы унаследовали свой словарный запас, в котором женский род присвоил себе слова (которые должны были быть нейтральными) среднего рода, уже утерянного во французской речи и даже в латыни не очень стойкого. Но неправильно полагать, что мы разговариваем на языке учтивости, ставшем женственным благодаря окончаниям слов.
«Этот язык, — писал А. Б., — просто сообщник женского пола. Лексика нас, мужчин, явно обошла. Ну пусть „земля“, „вода“, „долина“ — женского рода, мы не против; они расположены в горизонтальной плоскости, их объединяет великая сила плодородия, но над ними — „воздух“, „огонь“, „дуб“, „орел“, которые возносятся в направлении вертикальном и принадлежат мужскому роду.
Что же касается всего остального — увы! Нужно ли упоминать о матери-родине, хотя во имя ее сражаются именно мужчины? Почему во французском языке „любовь“ в единственном числе — слово мужского рода (что кажется двусмысленным), а во множественном числе — женского рода (и кажется благородным)? Почему „страсть“, „радость“, „чувствительность“ — слова женского рода, тогда как нам предоставлены „блуд“, „секс“ — эти грязнули? Почему „добродетель“ противостоит „пороку“? „Жалость“ и „чуткость“ даны одной стороне, а „высокомерие“ и „эгоизм“ — другой? Поразмыслите над этим, и вы скоро убедитесь, что это почти что правило: мужской род деградирует. „Нации“ противостоит „государство“, реальность более жестокая. Происходит снижение в иерархии ценностей: „прибыль“ превращается в „чистоган“, „подать“ — в „налог“, „власть“ оборачивается „террором“, „призвание“ — „ремеслом“, „воля“ — „упрямством“, „справедливость“ — „произволом“, „судьба“ — „роком“. Да здравствует республика! Долой правительство! „Речь“ величественна, „разговор“ малозначителен, „треп“ вульгарен…»
Тио прочел памфлет еще до того, как я отослал его в журнал, и укоризненно покачал головой:
— Мозги у тебя нынче набекрень! Ну, может, после этого и станут на свое место.
Потом заметил с усмешкой:
— Хочу все же указать на промах, допущенный слабым полом: они оставили нам рай.
Черта с два! Это всего лишь миф. Скорей я подумал бы о радости, которую столь щедро дарят такие девушки, как Анник.
Дело плохо.
В почте, лежавшей на письменном столе, одно письмо оказалось вскрытым. Это непростительно! Адвокат обязан сохранять профессиональную тайну. Если его жена с этим не считается, до чего мы можем дойти? Еще более досадным обстоятельством явилось то, что письмо было надушено и написано изящным почерком одной из моих клиенток. Значит, я попал под подозрение и мне грозит опасность в том случае, если вдруг у Анник возникнет срочная надобность написать мне. Я был обязан высказать свое мнение и потому спустился на первый этаж свирепый, как фурия.
— Ты теперь мою почту просматриваешь? И даже письма служебного характера. Значит, пора мне искать себе другое пристанище, черт побери!
Мариэтт лепетала какие-то извинения, но последнюю фразу истолковала по-своему и побледнела. Хотя я угрожал ей всего лишь тем, что устрою себе приемную где-нибудь в другом месте (я уже на самом деле об этом подумывал по многим причинам). Но она тут же вспылила:
— Ну и ладно, разводись, дружок, разводись!
— И это ты так говоришь?
В бешенстве я схватил какую-то вазу и вдребезги разбил ее, запустив в зеркало. Мариэтт без единого слова отпрянула к двери и бесшумно закрыла ее за собой.
— Ты не прав, — сказал чей-то голос.
Тут были Жиль и Лулу, которого в тот день из-за насморка оставили дома. Даже Жиль и то уже был здесь лишним. Он многое понял еще тогда, в день прогулки на яхте. Ни доказательствами, ни какими-либо признаниями с моей стороны он не располагал, да и не пытался получить их. Жиль не болтлив, но он знает, и потому он самый нежелательный свидетель семейной сцены, к тому же он лет пятнадцать питает к Мариэтт самые теплые чувства; это душевное влечение калеки, постоянная братская нежность выражались обычно с той и с другой стороны громкими поцелуями в обе щеки.
— Ты не прав, — повторил Жиль. — Я был здесь, когда она распечатала письмо и сказала: «Черт возьми, это Абелю! Он рассердится» — и вложила письмо обратно в конверт. Мариэтт решила, что это от Рен, и действительно пришло письмо и от нее, Рен сообщила, что разводится с мужем.
— Рен разводится?
— А ты останешься? — вдруг спросил Лулу. — Ты останешься?
Я взял его на руки, он весь дрожал. Лулу самый слабенький из моих четырех. Он верит всему, что слышит. Иной раз вспышки гнева помогают разрядить тяжелое молчание, но в присутствии Лулу они становятся катастрофой. Года два тому назад, разозлившись на придирки Мариэтт, запрещавшей мне есть хлеб (теперь-то я сам забочусь о своей фигуре и не позволяю себе ничего мучного), я крикнул за столом:
— Чего же ты хочешь? Чтоб я умер от голода?
В течение целой недели я находил на своем письменном столе хлебные горбушки и кусочки шоколада (полбатончика), по краям которых виднелись следы маленьких зубов, не выдержавших искушения. Как-то пришлось мне заступиться за Лулу, когда он случайно сделал какую-то глупость, — я сильно поспорил с Мариэтт (она терпеть не может, если умаляется ее роль воспитательницы). И вдруг я увидел, как мой ребятенок съеживается в комок при наших громких криках, словно чувствует себя виновным в том, что он существует и является причиной наших споров.
