Пелам Вудхаус - Бить будет Катберт; Сердце обалдуя; Лорд Эмсворт и другие
Миссис Подмарш пеклась о его здоровье, и вы, должно быть, предположили, что это отрицательно влияло на домашнюю атмосферу. Однако случилось так, что достойная мать недавно прочитала трактат знаменитого медика, который утверждал, что все мы переедаем, тогда как секрет счастья – в отказе от углеводов. Тем самым она радовалась, что сын умерен в еде, и часто приводила его в пример своей внучке Леттис, особенно склонной к пончикам. Ролло был единственным сыном, но не единственным ребенком. Сестра его Энид, в замужестве Уиллоуби, жила по соседству. Уехав ненадолго в гости, она оставила дочку бабушке.
Некоторых можно дурачить все время, но Леттис не принадлежала к их числу. Хорошая девочка старинного типа поверила бы, что ролли-полли пудинг очень вреден для давления, а съесть две порции – практически то же самое, что прямо отправиться в фамильный склеп. Мог бы подействовать и вид голодающего дяди; но Леттис была современным ребенком и что знала, то знала. Бедный старый Понто (собака) перестал есть перед тем, как отошел в вечность. Была в дядиных глазах исходная тоска. Однажды после завтрака Ролло ушел в дебри сада, где сидел, закрыв лицо руками. Племянница его нашла.
– Пип-пип, – сказала она. Ролло взглянул на нее, не видя.
– А, это ты! – выговорил он. Вообще-то он был к ней привязан.
– Как ты себя чувствуешь?
– Плохо.
– Старость, наверное.
– Не без того. Я стар и слаб. Ах, Леттис, смейся, пока можешь!
– Хорошо.
– Наслаждайся беспечным радостным детством.
– Это можно.
– Когда доживешь до моих лет, ты поймешь, что мир пуст и печален. Ну, что это за мир, где, если ты опускаешь голову, ты забываешь о положении клюшки, а если ты чудом держишь ее правильно, ты зашиваешься у лунки, срывая короткий удар.
Леттис не совсем поняла, что он говорит, но убедилась в своей правоте. И, жалея его от всего сердца, медленно пошла в дом, а Ролло вернулся к своим страданиям.
В каждой жизни, как сказал поэт, должен пролиться дождь. На Ролло пролилось столько, что запоздалый лучик, посланный фортуной, оказал на него несоразмерное воздействие. Говоря это, я не зайду далеко и не предположу, что ее слова его воскресили, но они его подбодрили. Ему показалось, что дело сдвинулось. Он забыл свои печальные прогулки в дальнем конце сада; забыл, что мать купила новый набор шерстяных вещей, напоминающих власяницу; забыл, наконец, что у вчерашнего отвара был какой-то странный привкус. Помнил он только о том, что Мэри добровольно предложила сыграть с ней в гольф, и едва не пел от счастья.
– Как будем играть? – спросила она. – Мой гандикап – двенадцать. А ваш?
– Точно не знаю, – отвечал он. – Хотел бы делать меньше ста ударов, но пока не получается.
– Никак?
– Да, никак. Что-нибудь мешает.
– Может быть, сегодня получится, – сказала Мэри таким тоном, что он чуть не бросился к ее ногам, лая, как собака. – Что ж, уступлю вам две лунки, а дальше посмотрим. Начнем?
Она толкнула мяч на то расстояние, которое приличествует человеку с гандикапом двенадцать. Не очень далеко, но точно и ловко.
– Замечательно! – крикнул преданный Ролло.
– Да нет, – отмахнулась она, – ничего особенного.
Примеряясь к мячу, Ролло пылал невообразимыми чувствами. Он никогда не испытывал ничего подобного, особенно – у первой подставки, где его обычно одолевала беспокойная приниженность.
– О, Мэри, Мэри! – прошептал он, нанося удар.
Вы, тратящие юность на какие-то шары, не поймете, что случилось. Если бы вы играли в гольф, вы бы догадались, что ритм этих слов, по чистой случайности, дал именно то, что нужно. Позвольте объяснить. «О» и «Мэри», если их правильно выдохнуть, подарят нужный, чуть замедленный темп; первый слог второй «Мэри» точно совпадет с ударом по мячу, а «ри» обеспечит достойное завершение. Словом, получилось так, что мяч не заковылял по склону, будто растерянная утка, а полетел вперед, тронув по пути мяч прекрасной дамы, лежавший ярдах в ста пятидесяти, столкнул его с места и остановился на очень удобном участке газона. Впервые за всю свою жизнь Ролло сыграл прекрасно.
Мэри удивленно следила за полетом мяча.
– Так нельзя! – воскликнула она. – Я не смогу уступить вам две лунки, если вы продолжите в том же духе.
Ролло смутился.
– Не думаю, что это повторится, – сказал он. – У меня не бывало таких ударов.
– Повторится, – твердо возразила Мэри. – Ясно, что сегодня – ваш день. Если не сделаете меньше ста ударов, я вам не прощу.
Ролло закрыл глаза, губы его зашевелились. Он дал обет не обмануть ее ожиданий. Через минуту он прошел лунку с трех ударов, то есть за расчетное количество.
Вторая лунка находилась у озера. Загнать в нее мяч можно с трех ударов, но Ролло требовалось четыре, ибо он не считал, сколько мячей он может утопить, а постоянно начинал с того, который преодолел водную преграду. Сегодня что-то подсказало, что ему придется прибегнуть к этой странной системе. Вынимая клюшку из сумки, он знал, что первый же удар загонит мяч на лужайку.
– Ах, Мэри! – прошептал он, приступая к делу.
Такие тонкости ни к черту не нужны, простите за выражение, если вы, вероятно – из-за недостатков воспитания, тратите жизнь на боулинг. Но для людей понимающих объясню, что, сокращая свой монолог, Ролло опять сделал именно то, что рекомендовал бы самый лучший тренер. Благодаря второму «Мэри» удар был бы слишком сильным. Трех слогов совершенно достаточно для того, чтобы мяч, описав красивую дугу, опустился в шести дюймах от лунки.
Мэри была в восторге. Что-то в этом крупном застенчивом человеке будило ее материнские инстинкты.
– Красота! – сказала она. – Пять ударов на первые две лунки! Нет, вы просто обязаны сделать меньше сотни.
Она ударила по мячу, но слишком слабо, и тот упал в воду. Ничуть не огорчившись (она была очень хорошей), Мэри воскликнула:
– Движемся к третьей! Ну, вы молодец!
Чтобы не утомлять вас подробностями, замечу только, что благодаря ее нежным восторгам Ролло дошел до девятой лунки, сделав сорок шесть ударов, а это достойно чемпиона. Нет, вы представьте, 46 на полраунда! Немного подпортили десять на седьмой, не помогли и девять на восьмой, но все же он сделал меньше пятидесяти ударов за первую, более трудную часть игры. Спину его как-то покалывало, отчасти из-за фуфайки, которую я упоминал, но главным образом – от вдохновения, счастья и любви. Иногда он смотрел на Мэри, как Данте на Беатриче в особенно прекрасное утро.
Вдруг Мэри вскрикнула:
– Боже мой! Я забыла написать Джейн Симеон об особом способе вязания свитеров. Надо позвонить ей из клуба. Двигайтесь к десятой. Там встретимся.
Ролло последовал ее совету, но услышал, что кто-то произнес его имя.
– Господи, да это Ролло! Я сперва глазам своим не поверила.
Обернувшись, он увидел сестру, то есть мать юной Леттис.
– Привет! – сказал он. – Когда ты вернулась?
– Поздно вечером. Нет, просто поразительно!
– Что именно? Да, Энид, я сделал сорок шесть ударов на полраунда. Сорок шесть!
– А, тогда ясно.
– Что тебе ясно?
– Почему ты такой веселый. Летти писала, что ты вот-вот умрешь. Она очень огорчается.
Ролло был тронут.
– Какая душенька!
– Ну, я пошла, – сказала Энид, – опаздываю. Да, кстати. Дети такие смешные! Она пишет, что ты старый и слабый, но она тебе поможет.
Ролло засмеялся.
– Понимаешь, мы усыпили бедного Понто. Летти страшно плакала, но я ей объяснила, что так лучше, милосердней. И вот, она решила прекратить твои страдания.
– Ха-ха-ха, – засмеялся Ролло, – ха-ххх…
Жуткая мысль пришла ему в голову: у отвара был странный привкус!
– Что с тобой? – спросила сестра. – Ты просто посерел.
Ролло что-то лепетал. Да, уже несколько раз у отвара – странный привкус. Именно странный. Он еще тогда подумал: «Как-то странно!..» А принесла отвар Летти. Помнится, он был тронут.
– В чем дело? – приставала сестра. – Просто умирающая утка!
– Я и есть умирающая утка, – хрипло отвечал он. – То есть умирающий человек. Энид, она меня отравила. Ах, мерзавка!
– Что за чушь! И, пожалуйста, не брани мою дочь.
– Прости, сорвалось. Я ее не виню. Она хотела сделать как лучше. Но факт остается фактом.
– Ролло, не дури.
– У отвара был странный привкус.
– Не знала, что ты такой дурак. Я думала, ты смеешься.
– Я и смеялся, пока не вспомнил, что у отвара…
Энид нетерпеливо вскрикнула и ушла.
Ролло стоял у десятой подставки, и чувства боролись в нем. Машинально вынув трубку, он закурил, но выяснилось, что курить он не может. Табак начисто утратил свою волшебную силу. Он положил трубку в карман и стал думать. Ужас сменился горькой печалью. Тяжело покидать мир в час неожиданных успехов.
Тут появилась практическая мысль – надо побежать к доктору. Наверное, есть какие-нибудь противоядия.
