Жозе Мария Эса де Кейрош - Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса
– Как это случилось?
– Сегодня после обеда ей, бедняжке, стало плохо; позвали доктора, он говорит: конец, и тогда хозяйка послала за священником.
Жоан Эдуардо счел своим долгом присутствовать при церемонии.
Комната умирающей находилась рядом с кухней; здесь царила торжественная, зловещая тишина.
На столике, покрытом скатертью, собранной в пышные складочки, стояла тарелка с пятью ватными тампонами. По бокам от нее горели две свечи. Седая голова больной, ее белое восковое лицо почти сливались с цветом полотняной наволочки; глаза были бессмысленно выкачены, пальцы беспрестанным, медленным движением собирали и тянули вышитый пододеяльник.
Сан-Жоанейра и Амелия молились на коленях подле ее кровати; дона Мария де Асунсан (которая заглянула к своим приятельницам, возвращаясь из усадьбы) стояла, оцепенев от ужаса, в дверях комнаты и бормотала: «Славься, владычица небесная». Жоан Эдуардо бесшумно стал на колени рядом с нею.
Падре Амаро, склонившись к самому лицу умирающей, призывал ее предаться воле и милосердию божьему; она не понимала; тогда он опустился на колени и стал торопливо читать «Misereatur»,[100] и в тишине голос его, звучавший громче обычного на долгих слогах латыни, так внятно говорил о смерти и могиле, что мать и дочь начинали всхлипывать. Потом он встал, омочил палец в освященном елее и, бормоча ритуальные слова покаяния, коснулся им глаз, груди, губ, рук умирающей – этих рук, которые уже десять лет ничего не держали, кроме плевательницы, ступней, которые десять лет соприкасались только с грелкой. Затем священник сжег пропитавшиеся маслом ватные тампоны, снова встал на колени и застыл как изваяние, устремив глаза на свой требник.
Жоан Эдуардо вышел на цыпочках в столовую и сел на табурете-вертушке возле фортепьяно; да, конечно, теперь четыре-пять недель Амелия не будет подходить к роялю… Он мрачнел от мысли, что радостный ход его любви так внезапно прерван смертью с ее зловещим церемониалом.
Вошла дона Мария, до глубины души расстроенная сценой соборования, вслед за ней Амелия с красными, заплаканными глазами.
– Ах! Хорошо, что вы здесь, Жоан Эдуардо! – сказала старуха. – Не откажите в любезности проводить меня домой… Я вся дрожу… Ведь я ни о чем и понятия не имела, а правду вам сказать… господь простит за эти слова… не могу видеть, как люди умирают… Отлетает, бедная, как птичка… У ней и грехов-то нет… Пойдемте через Базарную площадь, так ближе. Уж вы меня извините… И ты, милочка, прости, что я не могу остаться… Это выше моих сил, такой ужас… Ох, горе какое! Для нее-то оно и лучше! Ох, милые, меня ноги не держат…
Амелии пришлось отвести ослабевшую сеньору вниз, в комнату Сан-Жоанейры, и подкрепить рюмочкой наливки.
– Амелиазинья, – сказал Жоан Эдуардо, – если я могу быть чем-нибудь полезен…
– Нет, спасибо. Она с минуты на минуту скончается…
– Не забудь, милочка, – наставляла Амелию дона Мария, спускаясь по лестнице, – поставить в изголовье две освященные свечки… Очень помогает в агонии… А если начнутся судороги, так поставь еще две, только потушенные, крест-накрест… Спокойной ночи… Ай, я совсем разбита!
В дверях, увидя балдахин и людей с витыми свечами, она уцепилась за руку Жоана Эдуардо, прижимаясь к нему в припадке страха; немножко тут была виновата и рюмочка наливки, после которой на дону Марию часто находило разнеженное настроение.
Амаро, уходя, предложил вернуться попозже, «чтобы не оставлять женщин одних в тяжелую минуту». Каноник прибыл, когда процессия с балдахином уже заворачивала за угол по направлению к собору. Узнав о любезном предложении соборного настоятеля, он тотчас же заявил, что раз коллега Амаро будет дежурить возле умирающей, то он может пойти отдохнуть. Видит Бог, такие потрясения совершенно выбивают его из колеи!
– Ведь сеньора не хочет, чтобы я захворал и тоже отдал Богу душу…
– Бог с вами, сеньор каноник! – вскричала Сан-Жоанейра. – Зачем такие слова!.. – И, совсем расстроившись, бедная женщина заплакала.
– Так доброй вам ночи, – сказал каноник, – и не убивайтесь чересчур. Бедная старушка не знала радостей жизни; грехов за ней тоже не водится, так что ей вовсе не страшно предстать перед престолом всевышнего. Если здраво рассудить, милая сеньора, ей даже повезло! Ну, прощайте, мне что-то нездоровится…
Сан-Жоанейра тоже совсем расклеилась. От неожиданного потрясения, случившегося к тому же сразу после обеда, у нее разыгралась мигрень; когда в одиннадцать часов Амаро снова позвонил у их дверей, ему открыла Амелия и сказала, идя в столовую:
– Извините нас, сеньор настоятель… У маменьки ужасно разболелась голова… До того, что глаза не видят. Она сделала себе компресс и только-только задремала.
– Ну и пусть отдыхает!
Они вошли в комнату умирающей. Она лежала, отвернув голову к стене; из ее полуоткрытых губ вырывался слабый, беспрерывный хрип. На столе тускло горела толстая церковная свеча с почернелым фитилем; в углу оледеневшая от страха Руса, следуя приказу Сан-Жоанейры, молилась, перебирая четки.
– Доктор говорит, она ничего не чувствует, – тихо сказала Амелия. – Она будет хрипеть, хрипеть, и вдруг перестанет, и умрет незаметно, как птичка…
– Да исполнится воля Божия, – серьезно вполголоса ответил Амаро.
Они вернулись в столовую. В доме все было тихо, только за окнами завывал ветер. Уже много недель им не приходилось оставаться с глазу на глаз. В сильном замешательстве Амаро отошел к окну; Амелия стояла, прислонившись к буфету.
– Ночью будет дождь, – сказал священник.
– И холодно, – откликнулась она, зябко кутаясь в шарф. – У меня ноги дрожат от страха…
– Вы никогда не видели, как умирают?
– Никогда.
Оба помолчали. Он по-прежнему стоял у окна; она опустив глаза возле буфета.
– Да, действительно холодно, – произнес наконец Амаро слегка дрожащим голосом; его волновало, что они здесь одни в столь поздний час ночи.
– На кухне еще не остыла плита, – сказала Амелия, – пойдемте туда.
– Пойдемте.
Они пошли в кухню. Амелия перенесла туда жестяную лампу, и Амаро, взяв щипцы, чтобы помешать в очаге еще не погасшие угли, сказал:
– Давно я не бывал здесь, в кухне! Вазоны с ломоносом по-прежнему стоят за окном?
– Да. И гвоздика…
Они сели на низенькие стульчики возле очага. Амелия, слегка наклонившись вперед, смотрела на огонь и чувствовала, что падре Амаро в молчании пожирает ее глазами. Сейчас он заговорит! У нее дрожали руки; она не смела пошевелиться, поднять глаза, боясь, что не удержится от слез; и все-таки она тревожно, жадно ждала его слов, горьких или ласковых…
И он заговорил, тихо и серьезно: – Менина Амелия, я не надеялся, что у меня будет случай поговорить с вами наедине. Но раз все само собой устроилось… Значит, это воля всевышнего! И потом, вы так переменились ко мне.
Она судорожно повернулась; лицо ее пылало, губы дрожали.
– Вы же знаете почему! – вскрикнула она, чуть не плача.
– Знаю. Если бы не эта подлая заметка, не клевета, ничего бы не случилось, и наша дружба продолжалась бы по-прежнему, и все было бы хорошо… Как раз об этом я и хотел с вами поговорить.
Он пододвинул свой стульчик поближе к ней и заговорил очень мягко, очень спокойно:
– Вы помните эту статейку, которая обливала помоями всех друзей вашего дома? Где меня втаптывали в грязь? Где даже вас, ваше доброе имя, подвергли оскорблениям?… Помните? Так хотите знать, кто ее написал?
– Кто? – спросила Амелия, вне себя от удивления.
– Сеньор Жоан Эдуардо! – спокойно ответил священник, скрещивая руки на груди.
– Не может быть!
Она вскочила со стула. Амаро снова усадил ее, тихонько потянув за юбку, и продолжал терпеливо и настойчиво:
– Послушайте меня. Садитесь. Статью написал он. Я узнал это вчера. Падре Натарио видел оригинал, написанный его рукой. Натарио выяснил истину. Конечно, достойным путем… Потому что Богу угодно, чтобы правда всегда выходила наружу. А теперь выслушайте меня, менина. Вы не знаете этого человека! – И Амаро, понизив голос, стал рассказывать ей то, что узнал от Натарио о Жоане Эдуардо: о ночных оргиях у Агостиньо, о поклепах на священнослужителей, о безБожии…
– Спросите его сами, был ли он хоть раз у исповеди за последние шесть лет, и пусть покажет свидетельство за подписью своего духовника.
Она шептала, бессильно уронив руки на колени:
– О боже… боже!..
– И мне стало ясно, что я обязан как частый гость в вашем доме, как соборный настоятель, как христианин, как ваш друг, менина Амелия… поверьте, я вас так люблю… короче, я понял, что обязан предостеречь вас. Если бы я был вам братом, я бы просто сказал: «Амелия, этому человеку не место в нашем доме!» Увы, я вам не брат, И все же я предан вам всей душой и ныне говорю: «Человек, который желает вступить с вами в брак, обманул вас и вашу матушку, он пришел к вам в личине честного юноши, а на самом деле он…»
