Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль
На следующий день за обедом они ели одни фрукты. Доктор молчал все утро, видимо, в нем происходила какая-то внутренняя борьба. И только к трем часам он принял решение.
— Ну, ну, довольно сидеть сложа руки, — сказал он своей подруге, — я не хочу, чтобы ты постилась еще и вечером. Надень шляпу и пойдем.
Она взглянула на него, силясь попять.
— Да, да, раз наши должники не захотели отдать деньги вам, я хочу убедиться, откажут ли они и мне.
У него тряслись руки, мысль о том, чтобы спустя столько лет потребовать платы со своих пациентов, пугала его, но он храбрился, силился улыбнуться. Однако по дрожащему голосу Паскаля Клотильда поняла, чего стоит ему эта жертва, и у нее заныла душа.
— Нет, нет, учитель, не ходи к ним, — это слишком для тебя мучительно… Мартина могла бы сходить еще раз.
Но Мартина, присутствовавшая при разговоре, напротив, горячо поддержала доктора.
— Вот еще! А почему бы хозяину и не пойти! Нет ничего зазорного требовать то, что тебе причитается… Разве не так? Каждому свое… По-моему, очень хорошо, если хозяин покажет наконец, что он настоящий мужчина.
И как некогда в дни благоденствия, старый царь Давид, — так в шутку называл себя Паскаль, — вышел из дому об руку с Ависагой. Ни тот, ни другая еще не были в лохмотьях, — на нем был, по обыкновению, наглухо застегнутый сюртук, а на ней — хорошенькое полотняное платье в красный горошек; но сознание собственной бедности уже принижало их, и, как нищие, они старались стушеваться, скромно крадучись вдоль домов. Залитые солнцем улицы были пустынны, взгляды редких прохожих смущали Паскаля и Клотильду, но они не могли ускорить шаг, так мучительно сжималось их сердце.
Паскаль решил начать обход с бывшего судейского чиновника, которого лечил когда-то от болезни почек. Он вошел к нему в дом, оставив Клотильду одну на бульваре Совер. И почувствовал облегчение, когда, не дожидаясь, чтобы его об этом попросили, чиновник сам обещал заплатить гонорар в октябре, когда получит свою ренту. У семидесятилетней парализованной дамы доктор встретил другой прием: она была оскорблена тем, что ей послали счет через служанку, которая была к тому же недостаточно вежлива, — так что Паскаль поспешил принести пациентке свои извинения и согласился предоставить ей любую отсрочку. Затем ему пришлось подняться на четвертый этаж, к сборщику налогов, такому же бедняку, как и он сам; Паскаль застал его еще больным и даже не осмелился высказать свою просьбу. После этого он побывал у продавщицы галантереи, у жены адвоката, торговца оливковым маслом, булочника, — все у людей состоятельных; но он уходил отовсюду несолоно хлебавши, одни отказывали ему под тем или иным предлогом, другие просто не желали его принять. Нашелся даже пациент, заявивший, что просто не понимает, о чем идет речь. Оставалась маркиза де Валькейра, единственная представительница весьма старинного рода, известная своей скупостью богатая вдова, у которой была десятилетняя дочь. Паскаль оставил ее напоследок, так как этот визит его пугал. И все же он решился позвонить у дверей ее старинного особняка — величественного здания эпохи Мазарини — в конце бульвара Совер. Он оставался там так долго, что гулявшая в тени деревьев Клотильда забеспокоилась.
Когда через полчаса, тянувшиеся томительно долго, он наконец показался, Клотильда вздохнула с облегчением и встретила его шуткой:
— Ну что? У нее не оказалось мелочи?
Да, доктор опять ничего не получил. Дама встретила его жалобами на своих фермеров, которые не хотят ей платить.
— Представь себе, — продолжал Паскаль, желая объяснить Клотильде свое долгое отсутствие, — девочка больна. Боюсь, как бы у нее не оказался тиф… Мать захотела показать мне бедную крошку, и я осмотрел ее…
Клотильда не могла удержаться от улыбки.
— И ты назначил ей лечение?
— Ну конечно. Разве я мог поступить иначе?
Растроганная до глубины души, Клотильда снова взяла его под руку, и он почувствовал, что она крепко прижимает его руку к своему сердцу. В течение нескольких минут они шли так, сами не зная куда. Все кончено, им остается только вернуться домой ни с чем. По Паскаль упрямо не соглашался на это, не хотел, чтобы она сидела на хлебе и воде. Выйдя снова на бульвар Совер, они свернули налево, к новому городу; казалось, несчастье с остервенением преследует их и безудержно влечет куда-то.
— Послушай, — сказал он наконец, — мне пришла в голову мысль… Что, если я обращусь к Рамону, он охотно даст нам тысячу франков, а мы вернем их, как только у нас наладятся дела.
Она ответила не сразу. Отвергнутый ею Рамон женился и, обосновавшись в новом городе, был на пути к тому, чтобы стать модным красавцем врачом и сколотить состояние. К счастью, Рамон умен, честен, у него доброе сердце. Если он больше не приходит к ним, то, безусловно, из деликатности. Зато при встрече на улице он всегда дружески приветствует обоих, радуясь их счастью.
— Тебе это неприятно? — спросил простодушно Паскаль, который охотно открыл бы молодому врачу свой дом, свой кошелек и свое сердце.
Она поспешила ответить:
— О нет! Между нами никогда ничего не было, кроме взаимной симпатии и полной откровенности. Мне кажется, я доставила ему много горя, но он меня простил. Ты прав, у нас нет лучшего друга, мы должны обратиться к Рамону.
Но неудача сопутствовала им. Рамона не было дома, он уехал на врачебную консультацию в Марсель и должен был вернуться только на следующий день к вечеру; их встретила молодая г-жа Рамон, подруга детства Клотильды, но младше ее на три года. По-видимому, она была немного смущена, но держалась все же очень любезно. Разумеется, доктор не обратился к ней со своей просьбой и только мимоходом заметил, что приходил к Рамону по делу.
Оказавшись на улице, Паскаль и Клотильда снова почувствовали себя одинокими, беспомощными. Куда теперь идти? Что еще предпринять? И они снова тронулись в путь, наудачу.
— Я не сказала тебе, учитель, — отважилась наконец Клотильда. — Мартина говорит, что встретила бабушку… И бабушка беспокоилась о нас, спрашивала, почему мы не обращаемся к ней, раз так стеснены в деньгах… Вот, кстати, ее дверь…
В самом деле, они оказались на углу улицы Банн и площади Субпрефектуры. Паскаль все понял и не дал ей договорить.
— Никогда! Слышишь… И ты не пойдешь. Ты это предложила из-за меня, тебе тяжело видеть мое разоренье. У меня тоже болит душа, когда я думаю, что ты страдаешь со мной. Но лучше страдать, чем совершить поступок, при воспоминании о котором будешь мучиться всю жизнь. Я не хочу, не могу…
Они свернули с улицы Банн и очутились в старом квартале.
— В тысячу раз лучше обратиться к чужим людям… Может быть, у нас еще найдутся друзья, но только среди бедняков.
И, примирившись с мыслью о подаянии, Давид продолжал свой путь об руку с Ависагой: старый обнищавший царь ходил из дома в дом, опираясь на плечо любящей служанки, чья юность была ему отныне единственной поддержкой. Время приближалось к шести, жара спала, узкие улицы наполнились людьми; и в этом многолюдном квартале, где они пользовались всеобщей любовью, их приветствовали, им улыбались. К восхищению примешивалась жалость, потому что все знали о их разорении. И все же они казались еще прекраснее: он — седой, она — белокурая. Чувствовалось, что беда сроднила их, что они стали еще ближе друг другу, — и если жизнь надломила Паскаля, Клотильда поддерживала его своим мужеством, и они по-прежнему не опускали головы, гордые своей сияющей любовью. У проходящих мимо рабочих было больше денег в карманах блуз, чем у них. Но никто не осмеливался предложить им подаяние, в котором не отказывают голодным. На улице Канкуэн они решили зайти к Гирод; оказалось, что она умерла на прошлой неделе. Две другие попытки тоже окончились неудачей. Они дошли до того, что стали мечтать о десяти франках. Они бродили по городу с трех часов дня.
О, этот Плассан, разделенный на три квартала бульваром Совер, Римской улицей и улицей Банн, этот город с закрытыми ставнями, сожженный солнцем, словно вымерший, под сонной личиной которого таилась жизнь притонов и клубов, — они трижды его пересекли, медленно шагая, при догорающем свете жаркого августовского дня! На бульваре стояли старомодные дилижансы — лошадей уже успели выпрячь, — возившие пассажиров в горные деревни; а у дверей кафе в черной тени платанов толпились с семи часов утра завсегдатаи, которые встречали Паскаля и Клотильду с усмешкой. Они почувствовали, что в новом городе, где слуги торчали на пороге богатых домов, к ним относятся с меньшей симпатией, чем в пустынных улицах квартала св. Марка, старинные особняки которого хранили дружелюбное молчание. Они снова углубились в старый квартал и, дойдя до церкви св. Сатюрнена, вошли в густой сад, затенявший абсиду храма, — прелестный мирный уголок, но им вскоре пришлось обратиться в бегство, потому что какой-то нищий попросил у них подаяния. Близ вокзала строили много домов, — там росло новое предместье, — и они направились туда. Затем в последний раз дошли до площади Субпрефектуры, так как у них вновь забрезжила надежда, что в конце концов какой-нибудь встречный предложит им денег. Но люди провожали их только снисходительными улыбками прощения, так прекрасны и трогательны они были вдвоем. Они натрудили себе ноги, ступая по мелким неровным камням Вьорны, которыми были вымощены улицы. Пришлось вернуться ни с чем в Сулейяду: покорная служанка Ависага, в расцвете юности и красоты, вела престарелого Давида, нищего царя, лишившегося своего достояния, усталого от бесполезных скитаний по градам и весям.
