Владислав Реймонт - Брожение
Действительно, было очень красиво. Лес, искрясь в лучах солнца, словно уснул под тяжестью нависшего на ветвях снега. Небо было безоблачно. Дорогу усеял снежный пух, который взвивался облаком от прикосновения конских копыт и полозьев. Лошади радостно фыркали, веселый звон колокольчиков разносился по лесу, в котором не было эха; клубы сизого пара, целые его фонтаны висели над санями. И такая тишина царила под синевато-белой шапкой леса, среди его бесчисленных серо-зеленых колоннад, в переливчатых глубинах, напоенных морозным воздухом, что стук упавшей шишки и хруст ветки, обломившейся под тяжестью снега вместе с каскадом белой пыли, звучал резким диссонансом, нарушая симфонию молчания. По лугам, по заросшим желтым сухим ивняком трясинам вились, холодно поблескивая, полосы голубовато-стальных ручьев, над которыми проносились вороны.
Ехали молча: Анджей не решался заговорить; он смотрел на разрумянившееся лицо Янки, следил за ее восхищенным взглядом, скользящим по заснеженным полям, на которые они выехали из лесу, и такая удивительная, огромная радость наполнила сердце Анджея, что ему захотелось приподняться и крикнуть изо всей силы, но он не встал, не крикнул, лишь нежно вынул из муфты ее руку и поцеловал. Янка не противилась, только нежно улыбнулась и пробормотала, прижавшись к нему плечом:
— Хорошо так ехать, хорошо.
— Вам не холодно? — спросил заботливо Анджей, прикрывая полостью ее ноги.
— Нет.
— Может, поедем побыстрее?
Янка кивнула.
Он дал знак кучеру, и лошади понеслись; только свист стоял от бешеной скачки.
Вскоре показалась Кроснова: парк, деревня с голубыми столбами дыма над крышами хат, незамерзшая местами река, сверкающая на солнце зеркалами прорубей.
Под портиком Кросповской усадьбы их поджидал старик Гжесикевич в праздничном костюме, в высоких сапогах (по-видимому, только что намазанных, так как в складках голенищ виднелись остатки жира), в черном барашковом полушубке, от которого уже издали долетал запах недубленой кожи. Седеющие волосы старика были гладко причесаны, на иссиня-багровой физиономии топорщились подстриженные усы, концы которых он задорно подкрутил кверху.
— Приветствую вельможную пани! — воскликнул Гжесикевич, высаживая из саней Янку, но тут же осекся и нахмурился: сын бросил на него суровый взгляд за эту «вельможную пани». Вскоре, однако, старик овладел собой и, с фамильярным причмокиванием поцеловав Янке руку, ввел ее в дом.
С матерью встреча была трогательная: когда Янка поцеловала старухе руку, та обняла ее и расплакалась.
— Кого со слезами встречают, того уважают, — рассмеялся старик. — Вы, барышня, просто обворожили моих: ни старуха, ни Ендрусь не могут жить без вас, — весело сказал он, беря Янку под руку. — Ендрусь, ступай, сынок, той межой, где сидит ротозей хромой, а пани Янину я сам проведу.
— Нет, я не могу позволить, чтобы вы себя утруждали! — запротестовала Янка, видя, что старик еле волочит ноги.
— Те-те-те, да я бы еще с вами краковяк сплясал, разрази меня гром!
— У моего отца тоже ревматизм, я знаю, какая это ужасная болезнь.
— Да вы лучше потрогайте вот эту штуку — бархат, настоящий бархат! Честное слово! Пройдоха Ендрик сам ездил за ним в Варшаву! — затараторил старик, указывая на обивку большого старомодного дивана. — И пружины новые, о!.. — И он с силой ударил кулаком по сиденью. — Под быком не сломаются, не то что под вами, разрази меня гром!
— Верю, — шепнула Янка, еле сдерживая смех.
— А это вот старинные рисунки, — указал он на картины, изображающие мифологические сцены. — Ксендз поморщился, когда их увидел, да и то, с позволения сказать, эти девки немного того… голые, а выбросить жалко, вон рамы-то какие! — И он с наслаждением стукнул палкой по бронзе. — А чтоб они не срамили глаз, я велел столяру чуть-чуть помазать их лаком, и все тут!.. Что, красиво?
— Очень красиво! — Янка с интересом рассматривала великолепные рамы в стиле ампир, но сами картины, потемневшие под лаком, видны не были, только две головки богинь проступали светлым пятном.
— А вот это столовая; здесь вся мебель отличная, смотрите, — он отпер буфет, выдвинул ящики, позвенел ключами, с наслаждением побарабанил кулаком по столешницам и ножкам. — Не дуб, а железо, разрази меня гром!
— В самом деле, очень красивая комната, — ответила Янка, с интересом разглядывая открывшийся из окна вид на парк и озеро.
— Что, красиво?.. Ага! Я сам говорил, вам это понравится; вот только летом слишком много птиц: дерут глотки всю ночь, нельзя спать; спасибо, Ендрусь перестрелял половину, стало теперь потише.
— Соловьи?
— Ну да, этой дряни было больше всего. Ну их к лешему. Пойдемте-ка лучше в зал, посмотрите, как Ендрусь ловко все там устроил. Пройдоха парень — на все руки мастер, ей-богу!
Палкой раздвинув портьеру, он пропустил Янку вперед.
Зал был огромный, с четырьмя высокими окнами, заставленный дорогой мебелью; у стены возвышалась эстрада для музыкантов.
— Хе-хе… ей-богу, совсем костел или королевский замок! А что?.. Ну-ка, потрогайте эту штуку, — воскликнул старик, подавая Янке край занавеси из шелкового гипюра. — Вот это материальчик! И какой толстый, а? Такого даже у самого судьи Ломишевского нет. А это что за вещицы — словно сахарные! — закричал он, ткнув палкой в мебельный гарнитур в стиле рококо, украшенный позолотой и росписями ручной работы на шелковой обивке. — Кое-что разлезлось, поободралось, да обойщик все подправил, подмазал, подкрасил, мать заштопала — и готово! Теперь хоть на выставку!
Янка с любопытством, даже с изумлением рассматривала чудесные вазы саксонского фарфора, украшавшие полку большого камина.
— Фарфор! Разбился, стерва, но моя старуха слепила черепки сургучом — и все тут!.. Или вот эти рисунки — и в костеле лучших нет, а если взять рамы, то наши в сто раз дороже стоят; еврей хотел купить на вес, шельма!
— Отец, можно тебя на минутку! — позвал Анджей, появляясь в дверях зала: услышав разговор, он отвел старика в сторону и сказал ему что-то, от чего старик гневно отпрянул, стукнул палкой, ощетинил усы, прошипел:
— Я знаю, болван, что говорю, и не суй нос не в свое дело! — и вернулся к Янке.
— Пан Анджей, но ведь вся эта мебель настоящей старинной работы!
— Я счастлив, что она вам нравится, — ответил обрадованный Анджей.
— Еще бы! За одну починку столько содрали с нас, подлецы!
— Зачем ты, отец, морочишь себе голову такими пустяками? Панна Янина, следует ли оставить все так, как сделано? Нравится вам или нет? — торопливо заговорил Анджей и придвинулся к Янке, стараясь оттеснить от нее отца.
— Очень нравится, но кое-что я бы изменила.
— Тогда скажите, пожалуйста, что изменить, переставить, убрать, — сейчас же все будет исполнено.
Старик дал Анджею сзади тумака, опасаясь, что сын пообещает выбросить такие дорогие вещи.
— Пока пусть останется все как есть. Мы потом вместе обдумаем, как лучше расставить мебель.
— Да, да, вы правы, ей-богу, правы! Лес покупай летом, а руби зимой, будешь спать на перине, не зная кручины. Ха-ха! А что? Отложишь — только умножишь! Сохранить — не схоронить. У вас, барышня, голова здорово варит.
Перешли в другие комнаты; ремонт в первом этаже был уже закончен. Янка осмотрела все внимательно; дом импонировал ей богатством и величавостью. Она не замечала ни ветхости мебели, ни грубой работы реставраторов, восстанавливавших этот дом; ее ослепили великолепные ковры, бархатные портьеры и шелковая обивка, позолота, столики с металлической и перламутровой инкрустацией, шкафчики и секретеры, отделанные бронзой, хотя и с новыми ножками, покрашенными под красное дерево. Как магнит, влекли ее мраморные камины с решетками из золоченой бронзы; когда-то она мечтала о таких каминах, встречаясь с ними только в романах. Огромные потускневшие зеркала в великолепных, недавно позолоченных рамах в стиле барокко смотрели на Янку со всех сторон, точно угасающие, скорбные глаза; но она не замечала этого — дом восхитил ее. По нескольку раз осматривала она одни и те же предметы, радовалась, как ребенок, блестящим игрушкам; но не выказывала ничем своего удовольствия, ходила гордая, величественная и прекрасная. Эти просторные и высокие комнаты, старомодная мебель и обветшалая роскошь заворожили ее: она чувствовала себя как на сцене в роли маркграфини. Она бессознательно подбирала жесты, взгляды, даже изменила тембр голоса.
Когда они заканчивали осмотр, появилась старуха Гжесикевич и пригласила их к чаю.
Через коридор, соединяющий главное здание с флигелем и пустой кухней (оттуда все слуги убежали в сени, и только сквозь щели неплотно закрытых дверей блестели их глаза), они перешли в столовую Гжесикевичей. За столом царило молчание: старик не знал, о чем говорить, мать беспрестанно хлопотала, принося целые горы лакомств. Анджей был обескуражен, видя, какие взгляды Янка бросала на комнату и на его родителей.
