Кнут Гамсун - Женщины у колодца
— Нет, — сказал доктор, — ваш сын, второй штурман, не может вылечить вашего мужа.
Жена почтмейстера вообще всегда была неразговорчива, но её сердила такая авторитетность доктора в этом отношении и она спросила его:
— Отчего же нет?
— Отчего? — отвечал доктор. — Да я думаю, скорее вашему мужу самому надоест так сидеть неподвижно и созерцать свой пупок!
Разве так можно говорить семье, сражённой несчастьем? Но у доктора было такое обыкновение и тут уж ничего нельзя было сделать.
Доктор отправился домой, в свой рабочий кабинет. Он позировал в это время художнику и поэтому надел свой поношенный сюртук и полосатые брюки, которые сшил себе на конфирмацию Фии Ионсен, а это было уже давно.
Проходя мимо консульства Ионсена, — а он всегда замечал всё, что там делалось, — он заметил новую вывеску: «Модные товары, блузы, вышитые вещи». По всей вероятности эту вывеску повесили ночью на дверь консульского дома.
Доктор остановился и стал внимательно рассматривать вывеску, затем он повернулся и пошёл дальше, улыбаясь. Он увидал художника, который стоял у дверей дома и видимо поджидал его. Доктор крикнул ему ещё издали:
— Открытие, молодой человек! Целое событие!
Обыкновенно он не имел привычки вступать в беседу с сыновьями маляров, но этот молодой человек, хотя и был сын маляра, но он был художник, а это уж совсем другое дело. Хотя он был поразительно невежественным человеком во всём, что касалось книжной учёности, но по крайней мере обладал достаточным тактом и молчал, когда говорила учёность.
Позируя художнику, доктор перебирал по косточкам весь город, начиная с несчастного почтмейстера и кончая Ионсеном и всеми остальными жителями, вплоть до Оливера с его тёмноглазым потомством. Художник услыхал от доктора много интересных подробностей, касающихся городской жизни и отношений. Злой и острый язычок доктора работал в то время, как художник писал с него портрет. В комнате мало было принадлежностей докторской профессии, хотя художник имел в виду нарисовать картину, которая должна была называться «Врач», но у доктора не было на столе ни микроскопа, ни скелета, ни даже просто черепа, для доказательства мужества врача в сношении с мертвецами. Но тем не менее это были приятные, уютные сеансы для художника, который с интересом слушал болтовню доктора, изредка прерываемую приходом какого-нибудь больного. И доктор был доволен, что он может так хорошо разъяснить молодому художнику, что представляет из себя этот город. Это болото, яма, ничего больше!
Разумеется, доктор не мог удержаться, увидев художника, чтобы не излить ему то, что у него кипело на душе. Он тотчас же заговорил о новом предприятии консула Ионсена, и дал волю своему злому языку. Художник даже не мог вставить ни одного слова, но, наконец, поток прекратился и доктор сказал:
— Ну, теперь идём рисовать.
— Я бы хотел сегодня баклушничать, — отвечал художник.
— Баклушничать! Ну что ж, на здоровье. Может быть, у вас есть что-нибудь другое в виду?
— Нет, но я сегодня не расположен.
— Вот как! В таком случае, до свидания.
Доктор посмотрел на художника и ему показались подозрительными его отговорки. Ведь у него был с собой ящик с красками! Уже не пошёл ли он куда-нибудь в другое место?
Действительно, художник отправился в другое место. Госпожа Ионсен пригласила его придти в консульство и нарисовать на портрете её мужа орден, который он получил недавно. Она объяснила художнику в своей записке, что хотя портрет и очень похож, но Фиа, только что вернувшаяся из Парижа, высказала мнение, что цветная орденская ленточка на груди только украсит портрет. Пастёр14 ведь тоже носит ленточку Почётного Легиона на своём чёрном сюртуке.
XXVI
Настала осень, за нею зима, и дни стали очень короткие. В известной степени в кузнице было хорошо работать и многие юноши находились в гораздо худших условиях, нежели Абель. Впрочем, и он сам находил это. Старик кузнец в последние месяцы очень опустился, жаловался на упадок сил и говорил о том, что хочет бросить кузницу и что скоро умрёт. «Всё равно, все мы должны умереть», — говорил он. На него сильно подействовало ограбление почты. Его брат, полицейский Карлсен, не удержался и рассказал ему о допросе, который был произведён в Англии, и что у его сына Адольфа всё тело оказалось разрисованным самым непристойным образом. Но старый кузнец возразил:
— Это не наш Адольф!
— И представь себе, — продолжал полицейский, — всё это время, пока пароход стоял здесь, он ни единого раза не побывал у тебя!
— Нет, — отвечал кузнец, — он вероятно виделся со своей сестрой, как я думаю. Оба брата навещают её, а зачем же им меня посещать? Ты не должен быть несправедлив к ним.
— Значит, он всё-таки был здесь? — спросил полицейский.
— Нет, — отвечал кузнец.
Отец знал больше дурного, нежели хорошего про Адольфа, и не обманывал себя. Он вспоминал, как ещё несколько лет тому назад, маленький Адольф бегал по кузнице, засыпал отца вопросами и колотил по маленьким кускам раскалённого железа, причём часто обжигал себе пальцы. Адольф в Англии вероятно был уже совсем другой, Он тоже обжёг себе пальцы, но он был ещё молод! «Все люди, вместе взятые, хороши, за исключением негодяев», — говаривал кузнец. Но он уже отказался от мысли передать свою кузницу кому-нибудь из сыновей. Кто же будет его преемником? Кузнец говорил Абелю:
— Через год ты будешь знать больше, чем я, так как мне ведь самому пришлось начинать для себя.
Что значили эти слова? Была ли это просто похвала и признание работы Абеля, или тут заключался другой смысл? Во всяком случае, это был луч света для Абеля и он тотчас же подумал о маленькой Лидии. Возвращаясь домой из кузницы, он встретил отца и тотчас же посвятил его в свои дела. Оливер был занят мыслями о том, что у него происходило дома, но всё-таки с вниманием выслушал сына.
— Карлсен наверное хочет, чтобы ты взял его кузницу и продолжал его дело, — сказал Абелю отец. — Я не вижу тут ничего невозможного. А сам ты как об этом думаешь?
— Я не знаю, — отвечал он.
Нельзя отрицать, что Оливер был действительно другом своих детей. Они всегда шли к нему со всеми своими сомнениями и заботами, зная, что всегда найдут у него сочувствие. Он был точно создан, чтобы быть отцом и самому воспитывать своих детей. Когда пылкий Абель намекнул ему однажды, что он хотел бы водвориться на месте и жениться, то отец не разразился хохотом по поводу такой затеи, а, наоборот, сказал, что это уже не так нелепо и что, в сущности, он этого ожидал. Когда Абель сделается ремесленником и кузнецом в городе, грудь и плечи его расширятся и он станет выше ростом, то, конечно, он тогда уже будет иметь право поступать, как ему угодно. Нужно выждать только ещё небольшой срок, чтобы всё хорошенько обдумать и устроить для себя очаг и жилище. Два года скоро пролетят, он сам в этом убедится. Но Абель возражал, что он не может выдержать два года. Ведь во время вакаций всегда приезжает Рейнерт и вертится тут!
— Рейнерт? — с удивлением воскликнул Оливер. — Да ведь он ещё совсем мальчишка! Ему не более восемнадцати лет!
Абель, которому недавно минуло семнадцать, поспешил возразить:
— Мне тоже не больше восемнадцати.
— Да, — сказал Оливер, — но между ним и тобой существует разница. Ты ремесленник и специалист. Когда ты кончишь ученье, то в тот же день можешь сделаться мастером и подмастерьем в одно и то же время. Говорю тебе: один или два года пролетят быстро.
Оливер имел в виду такими речами помочь пылкому юноше преодолеть своё нетерпение и действительно ободрял его. Он уверил его, что старый кузнец серьёзно намерен передать ему своё дело. Иначе не может быть! И эта уверенность сообщилась и Абелю.
— Пойдём теперь домой, — сказал ему Оливер, — и сообщим твоим сёстрам. Это важное дело. А год пройдёт быстрее, чем ты думаешь. Что такое год? Господь один единственный раз моргнёт глазом, и вот уже год прошёл!
Он пустился в пространные рассуждения, перемешанные с бахвальством и выражениями трогательного чувства к детям.
— Да, вы, мальчуганы, в самом деле ушли вперёд, ты и Франк, — сказал он. — А теперь, если ты подождёшь кофе, то я принесу от булочника пирожное. Сегодня суббота, и тебе не надо завтра идти в кузницу.
Но у Абеля много дел и он несвободен. Он хорошенько вымылся, приоделся и снова ушёл. Этот Рейнерт целое лето торчал здесь и порядочно отравлял жизнь Абелю. Теперь он уехал, но и после его отъезда маленькая Лидия стала совсем не такая как была, и Абель не раз уходил от неё с тяжёлым сердцем. Впрочем, теперь у него на сердце легко, и маленькая Лидия тотчас же заметила, что с ним случилось что-то.
— Тебе нужно что-нибудь от меня? — спросила она.
— Во-первых, — отвечал он, — я на следующих днях беру на себя кузницу!
