Герман Мелвилл - Ому
«Рура», которую когда-то носили в качестве праздничного одеяния, теперь встречается редко; но капитан Боб часто показывал нам такой наряд, хранившийся у него как семейная реликвия. Это был плащ или мантия из желтой таппы, в точности похожая на «пончо» южноамериканских испанцев. Голова просовывается в разрез посередине, и плащ свисает свободными складками. Тонои раздобыл кусок грубой коричневой таппы, которого должно было хватить на короткую мантию подобного фасона, и за пять минут доктор экипировался. Зик, критически осмотрев эту тогу, напомнил ее владельцу, что между Мартаиром и Тамаи придется переходить вброд много рек и преодолевать пропасти, и посоветовал повыше поднимать подол, если уж он собирается путешествовать в юбке.
Одним из серьезных неудобств было полное отсутствие у нас обуви. На вольных просторах Тихого океана матросы редко носят ботинки; мои полетели за борт в тот день, когда мы встретили пассат и, не считая нескольких прогулок на берег, с тех пор я обходился без обуви. В Мартаире она пригодилась бы, но достать ее мы не могли. Однако для задуманной нами экспедиции она была необходима. Зик, владелец пары огромных ветхих башмаков, свисавших со стропил, подобно переметным сумам, согласился уступить их доктору в обмен на нож в футляре — единственную сохранившуюся у того ценную вещь. Что касается меня, то я смастерил себе из бычьей кожи сандалии, какие носят индейцы в Калифорнии. Их делают в одну минуту; подошва, грубо вырезанная по ноге, удерживается тремя кожаными ремешками, охватывающими подъем.
Несколько слов надо сказать и о наших головных уборах. У моего товарища была прекрасная старая панама, сплетенная из травы, почти такой же тонкой, как шелковые нити, и настолько упругой, что свернутая в трубку шляпа моментально раскручивалась и принимала прежнюю форму. В своем изысканном испанском сомбреро с широкими полями и в «руре» доктор Долговязый Дух напоминал нищего гранда.
Не менее изысканный вид имел и я в моей восточной чалме. Я начал носить ее по следующей причине. Когда за несколько дней до прибытия в Папеэте моя шляпа упала за борт, мне пришлось надеть чудовищное сооружение из разноцветной шерсти — шотландскую шапку, как ее называют моряки. Всякий знает, как упруга вязаная шерсть; этот каледонский головной убор столь плотно облегал череп, что полное отсутствие доступа воздуха вредно отражалось на моих локонах. Тщетно я пытался устроить вентиляцию: каждое проделанное мною отверстие затягивалось в одно мгновение. Можете себе представить, как нагревалась моя шапка под горячими лучами солнца.
Видя мою нелюбовь к ней, Кулу, мой почтенный друг, стал уговаривать меня подарить ее ему. Я так и сделал, указав при этом, что, хорошенько прокипятив шапку, он сможет восстановить первоначальную яркость ее красок.
Тогда-то я и начал носить чалму. Я взял у доктора его новую полосатую рубашку из яркого ситца и обмотал ее складками вокруг головы, а рукава оставил болтаться сзади, устроив таким образом хорошую защиту от солнца; однако в дождь этот головной убор лучше было снимать. Свисавшие рукава усиливали экзотический эффект, и доктор называл меня двухбунчуковым турецким пашой.
Нарядившись так, мы были готовы двинуться в Тамаи, в зеленых салонах которого рассчитывали произвести немалую сенсацию.
Глава LXII
ТАМАИ
На следующее утро задолго до восхода солнца мои сандалии были подвязаны, а доктор водрузил на ноги ботинки Зика.
Выразив надежду еще раз повидать нас, прежде чем мы отправимся в Талу, плантаторы пожелали нам счастливого пути и на прощание великодушно подарили фунт-другой плиточного табаку; они посоветовали нам нарезать его на мелкие кусочки, так как он служит основной денежной единицей на острове.
До Тамаи, как нам сказали, было не больше трех-четырех лиг; поэтому, даже учитывая дикий характер местности, несколько часов отдыха в середине дня и наше решение не спешить, мы надеялись достичь берегов озера примерно к закату. Некоторое время мы медленно шли через леса и овраги, взбирались на холмы и опускались в пропасти, не видя никого, кроме изредка попадавшихся стад диких быков, и то и дело отдыхали: около полудня мы очутились в самом центре острова.
Прибавив шагу, мы с доктором спустились, наконец, в зеленую прохладную лощину среди гор. Со всех сторон струились бесчисленные ручьи, огромные величавые деревья, на мшистых стволах которых сверкали капельки воды, отбрасывали густую тень. Как это ни странно, но мы не обнаружили здесь никаких следов дикого рогатого скота. Не слышалось ни звука, не видно было ни единой птицы, ни единый лист не шевелился в неподвижном воздухе. Полная пустынность и тишина действовали угнетающе; несколько мгновений мы всматривались в полумрак, но, ничего не увидев, кроме выстроившихся рядами темных неподвижных стволов, поспешно пересекли лощину и стали подниматься по крутому склону противоположной горы.
Пройдя половину пути до вершины, мы остановились в том месте, где холмики земли у корней трех пальм образовали нечто вроде удобного дивана: сидя на нем, мы смотрели вниз на лощину, казавшуюся нам теперь сплошной темно-зеленой чащей. Тут мы достали маленькую тыквенную бутыль с «пои»[109] — прощальный подарок Тонои. Поев как следует, мы раздобыли при помощи двух палочек огонь и, развалившись, закурили, чувствуя, как с кольцами дыма нас покидает усталость. Наконец, мы заснули и проснулись лишь тогда, когда солнце опустилось так низко, что его лучи падали на нас сквозь листву.
Поднявшись, мы продолжали путь и, достигнув вершены горы, очутились, к нашему удивлению, перед озером и деревней Тамаи. Мы считали, что до них еще добрая лига. Над тем местом, где мы стояли, желтый закат еще не погас, но внизу на долину уже наползали длинные тени, а покрытое рябью зеленое озеро отражало дома и деревья точно такими, какими они стояли вдоль его берегов. Несколько маленьких пирог, привязанных тут и там к выступавшим из воды столбикам, танцевали на волнах; какой-то одинокий рыбак греб к травянистому мысу. Перед домами виднелись группы туземцев; одни растянулись во весь рост на земле, другие лениво прислонились к бамбуковым стенам.
С гиканьем и криком мы бежали вниз по холму, а жители деревни вскоре поспешили нам навстречу посмотреть, кто это к ним явился. Когда мы приблизились, они столпились вокруг нас, горя любопытством поскорее узнать, что привело «кархоури» в их мирные края. После того как доктор разъяснил им чисто дружественную цель нашего посещения, они приняли нас с истинно таитянским гостеприимством, указав на свои дома и заверив, что они в нашем распоряжении до тех пор, пока мы пожелаем в них оставаться.
Нас поразил вид этих людей: и мужчины и женщины казались гораздо здоровей по сравнению с островитянами, жившими у бухт. Что касается девушек, то они были застенчивей и скромней, аккуратней одеты и значительно свежей и красивей, чем девицы на побережье. Как жалко, думал я, что таким очаровательным созданиям приходится прозябать в этой глухой долине.
Первый вечер мы провели в доме Рарту, гостеприимного старого вождя. Дом стоял на самом берегу озера, и, сидя за ужином, мы смотрели сквозь шелестящую завесу листвы на освещенную звездами водную гладь.
Следующий день мы посвятили прогулкам и ознакомились с маленькой счастливой общиной, почти не знавшей тех многочисленных прискорбных зол, от которых страдало остальное население острова. Кроме того, люди здесь были больше заняты. К моему удивлению, в нескольких домах занимались выделкой таппы. Европейские ситцы встречались редко, и вообще всякого рода изделий иностранного происхождения было мало.
Жители Тамаи формально были христианами, но так как они находились далеко от духовных властей, то не очень ощущали бремя религии. Нам рассказывали даже, что в их долине еще продолжали тайно развлекаться языческими играми и плясками.
Надежда увидеть старинный «хевар» (таитянский танец) была одной из побудительных причин, приведших нас туда; поэтому, обнаружив, что Рарту не слишком строг в своих религиозных взглядах, мы сообщили ему о нашем желании. Сначала он колебался и, пожимая плечами, как француз, заявлял, что это невозможно — попытка связана со слишком большим риском и может доставить неприятности ее участникам. Но, опровергнув все доводы, мы убедили его в осуществимости нашей затеи, и «хевар», настоящий языческий праздник, был назначен на тот же вечер.
Глава LXIII
ТАНЦЫ В ДОЛИНЕ
Видимо, в Тамаи имелись дурные люди — доносчики, а потому приготовления к танцам происходили в большой тайне.
Часа за два до полуночи Рарту вошел в дом и, накинув на нас плащи из таппы, велел следовать за собой на некотором расстоянии и до выхода из деревни скрывать лица. Захваченные такой таинственностью, мы повиновались. Наконец, сделав большой крюк, мы вышли к дальнему берегу озера. Там раскинулась широкая влажная от росы поляна, освещенная полной луной и сплошь поросшая мелким папоротником. Поляна подступала к самой воде; напротив виднелись дома деревни, блестевшие среди рощ.
