Фёдор Степун - Николай Переслегин
Очень надеюсь, что самое позднее через неделю Ты выедешь из Касатыни. А потому до скорого свиданья, моя радость.
Обнимаю и целую Тебя.
Весь вечно Твой Николай.
Петербург, 12 октября 1913.
Нет, нет, нет... не надо, не надо, Наташа!
Почему Ты так подозрительно мало пишешь о Марине? Почему так заботливо об отце уже выздоравливающем и так обстоятельно о хозяйстве, до которого нам с Тобою в конце концов очень мало дела?
352
Смешной Ты ребенок, родная! Ведь я же все вижу, все в Тебе чувствую, насквозь, до дна. Ах уж эти мне колючие глаза в темноте, эти зеленые огни Твоей ревности!.. Как я их знаю, как боюсь... как, прости меня, почти ненавижу, и как все-же люблю!
Над житейским, спокойным, тихим, но уже и глухим письмом Твоим, они горят страшною, зловещею угрозой, и мне жутко от них, Наташа.
Скорей же, скорей, зажжем свет, моя милая, и не надо их, не надо этих диких зрачков в дальнем темном углу. Ну полно-же, полно, несчастный, ощетинившийся мой звереныш.
Очень прошу, погаси свои пылающие огни, успокойся и постарайся, поскольку это возможно, вслушаться, вчувствоваться и вдуматься в мои, прости, конечно всего только человечьи слова...
Я никогда не скрывал от Тебя, родная, что с первого же мгновенья нашей встречи, мы с Мариной сразу-же как-то особенно почувствовали друг друга. Не то, чтобы понравились друг другу, нет, только почувствовали... Но почувствовали как-то странно, необыкновенно четко; так, что «только почувствовали», быть может, не совсем верно; в этом «только» было очень многое.
Что я сразу же узнал Марину и сразу же ощутил ее и внешне и внутренне именно такою, какою я ее себе представлял, объяснимо, быть может, её некоторым сходством с Борисом и
353
всем тем, что я уже раньше знал о ней. Но почему и она, еще не выйдя из вагона, признала во мне того самого Переслегина, о котором почти ничего не знала и которого никак не ожидала встретить на вокзале, — совсем уже непонятно.
Это «чувство» друг друга за две недели, в течение которых мы вместе ухаживали за Борисом, а потом и за Таней, очень усилилось. Из чувства друг друга превратилось в чувство друг к другу, в большую душевную близость. И конечно мы расстались с Мариной в Гейдельберге не просто добрыми знакомыми, и даже не просто старыми друзьями, а как-то гораздо сложнее.
Утро Марининого отъезда мне памятно во всех своих мелочах.
Всю ночь мы провели вместе около Тани, следя за пульсом и меняя горячие компрессы. На рассвете (за открытым окном, занавешенным плэдом, оглушительно гремели птицы) Марина стала тихо собираться на вокзал. Перекрестив Таню, которая, словно силясь проснуться, нервно вздрогнула под её рукою, Марина подошла ко мне проститься. «Ради Бога, Николай Федорович, не оставляйте Тани; она Бориса очень любила и мне за нее страшно». С этими словами она бесшумно вышла из комнаты... Чуть скрипнула дверь...чуть половица лестницы...послышались быстрые шаги под окном... потом все стихло, и я остался один, в этой новой тишине, с глазу на глаз с судьбой милого, больного и мне совсем
354
почти чужого существа, со странным завещанием другого, тоже неизвестно откуда появившегося в моей жизни — не дать этой судьбе затянуться в мертвую петлю.
Через год с небольшим, уже женихом и невестой, проездом в Москву мы навестили Марину в Вильне.
Таня ехала с большим беспокойством и боязнью, что Марина не поймет её, осудит за быструю измену Борису, которому она, своею любовью ко мне конечно-же никогда не изменяла.
Но страх оказался напрасным. Марина встретила нас очень сердечно и просто, и с Танею была все время как мать заботлива и как сестра нежна. Таня была ей бесконечно благодарна. В её отношении к Марине было в те дни что-то сверх всякой меры восторженное и почти исступлённое. Думаю, что восторг этот относился не только к Марине, но и к Борису, таинственной встречи с которым Таня от Вильны, сама того не зная, все время взволнованно и страстно ждала.
Конечно, я не ревнив, Наташа, «паталогически», как Ты говоришь, не ревнив, но одного отсутствия ревности все-же мало, чтобы объяснить, почему меня в те дни так совсем не печалил прилив Таниных чувств к Борису и Марине.
На мой теперешний слух, изощренный Твоею зоркостью в делах любви, в моем тогдашнем настроении было нечто весьма странное, — какой. то очень сложный сдвиг невнятных чувств к Марине.
355
Думаю, что Танин уход в свои воспоминания о Борисе был мне потому почти что приятен, что, соединяя Таню с Борисом, открывал и нам с Мариною возможность какой-то встречи: совсем глухой, далекой, призрачной и никак конечно не оспаривающей моей большой и настоящей любви к Тане.
Всю неделю, что мы провели в Вильне, Таня каждый день ходила одна на могилу к Борису. Как-то раз она очень долго не возвращалась. Мы с Мариной ждали ее на террасе: Марина почему-то очень тревожилась за нее, я же был совершенно спокоен. Я рассказывал Марине о том отчаянии, которое охватило Таню, когда, придя в сознание, она узнала, что тело Бориса уже отправлено в Вильну; о том, как она метнулась было вслед за ним, но тут же снова нервно сломилась; о сложном ходе её болезни и таком медленном выздоровлении, скорее воскресении...
Марина слушала не очень внимательно, будто я рассказывал нечто, ей давно известное. В её темных, печальных глазах синевела улыбка. Вокруг губ волновалась нервная дрожь... У ворот остановился извозчик, и я инстинктивно оборвал свой рассказ, оборвал вопросом — «хорошо-ли я исполнил данное мне Мариной поручение?».
Как это случилось, Наташа, не знаю, но только мой вопрос своим произнесением вслух как-то внезапно осложнился. Не просто прозвучал и Маринин ответ. Да и не странно-ли, в
356
самом деле, было мне, вознагражденному Таниной любовью, искать награды за все, что я сделал для неё, в Марининой благодарности; и не страннее ли еще было Марине благодарить меня за исполнение своей просьбы, зная, чем меня отблагодарила судьба за исполнение своего долга.
Таня уже подходила к балкону. Мы пошли ей навстречу. Конечно, на Твой нравственный слух, Наташа, в том, что навстречу милой, несчастной, счастливой и доверчивой Тане мы с Мариной сходили с терассы объединённые странною общностью чувства: Марина — в ощущении Таниного счастья, как создания своей мечты и я — в ощущении себя, как послушного орудия её полусознательного внушения, был какой то почти грешный звук. Но для нас все было право совсем, совсем иначе. С бесконечною нежностью, навеянной кладбищенской грустью, обняла Таня Марину и с твердою верою в то„ что я защищу ее от всех страхов и призраков жизни, подошла ко мне и оперлась на мою руку.
В прекрасном чувстве прозрачной, дружественной любви друг к другу, нигде не перечерченной, хотя бы только и легкой тенью настороженности и подозренья, вошли мы все под руку (Таня шла в середине), в уютную столовую под светлую висячую лампу к горячему самовару на круглом столе.
Клянусь Тебе, Наталенька, я всею душою, всею напряженною полнотой своей любви был в тот вечер обращен к Тане: к бесконечно дорого-
357
му, спасенному мною человеку, к такой пленительной для меня в своей нервности женщине. Но все же это не мешало мне и любоваться спокойною Марининой красотой, и чувствовать одержанную ею над собой победу, и слышать светлый зов её отрешенной души и знать, что мне не судьба оставить его без ответа.
После чаю мы с Таней долго гуляли по саду.
Вильна давно уже спала глухим сном. Большая Медведица стояла низко над городом, над самым костелом. За занавешенным Марининым окном горела лампа (Марина на ночь подолгу читала) и то, что горела её лампа, было почему-то приятно и Тане, и мне. Изредка по дачному где-то били в колотушку, изредка тишину нарушал далекий извозчик...
Как всегда со стыдом, болью и юмором Таня нервно рассказывала о своем злосчастном детстве и о первой встрече с настоящим человеком, Борисом. (Как странно, Наташа, что если не в ту же ночь, то все же в те же ночи Тебе о том же рассказывал Алеша). Мы расстались с нею уже на рассвете, но через несколько минут она неожиданно постучалась в мою дверь. Вошла такая нежная и такая задумчивая:
«Тебе не неприятно, что я так много говорю о Борисе и хожу к нему одна?»
Я взял тяжелый подсвечник из её нервно дрожавшей руки, поцеловал её бедненькие, слабенькие пальцы.
358
«Христос с Тобою, Танечка; — не ревновать же мне к отошедшему. А потом Ты ведь знаешь, я твердо уверен, что человек, не умеющий помнить — всегда человек неспособный любить. В твою-же любовь я верю и память Твою люблю».
Она вся из глубочайшей своей глубины не то что просияла, а как то зажглась единственною своею улыбкой, такою счастливою, такой благодарною.... Вся потянулась было ко мне, чтобы обнять меня... но вдруг погасла, словно в тень вошла в ту больную думу, с которою постучалась ко мне.
