Джек Лондон - Собрание сочинений в 14 томах. Том 2
– Ты лучше меня, – прошептала она, целуя его в лоб, и ее ласка показалась ему нежным прикосновением листа, падающего в тихом осеннем воздухе.
И при догорающем огне он начал рассказывать ей об их предке – отважном Уэлзе, который вел одинокую великую борьбу и умер, сражаясь в Городе Сокровищ.
Глава XVIII
«Кукольный дом» имел большой успех. Миссис Шовилл изливала свой восторг в таких неумеренных и неподходящих выражениях, что Джекоб Уэлз, стоявший рядом, уставился сверкающим взглядом на ее полную белую шею, а рука его сделала бессознательное движение; словно сжимая невидимое дыхательное горло. Дэйв Харни много распространялся о совершенстве драмы, хотя выразил сомнение в правильности философии Норы, и клялся всеми пуританскими богами, что Торвальд – самый длинноухий осел обоих полушарий. Миссис Мортимер, противница этой литературной школы,[31] признала, что артисты сгладили недостатки пьесы. Маккарти заявил, что он нисколько не осуждает душечку Нору, но в частной беседе сообщил приисковому комиссару, что какая-нибудь песенка или танец не испортили бы спектакля.
– Понятно, Нора была права, – убеждал он Харни, идя вместе с ним вслед за Фроной и Сент-Винсентом. – Я бы…
– Резина…
– К черту резину! – раздраженно воскликнул Мэт.
– Как я уже говорил, – невозмутимо продолжал Харни, – резиновая обувь сильно подорожает к весне. Три унции за пару, на этом можно будет хорошо заработать. Если мы теперь наберем их побольше, по унции за пару, то наживемся на каждой сделке вдвое. Чудное дельце, Мэт!
– Ступайте к черту со своим дельцем! У меня сейчас на уме Нора.
Они простились с Фроной и Сент-Винсентом и пошли по направлению к бару, пререкаясь под звездным небом.
Грегори Сент-Винсент громко вздохнул.
– Наконец-то.
– Что наконец-то? – равнодушно спросила Фрона.
– Наконец-то мне представляется случай сказать вам, как вы прекрасно играли. Вы поразительно провели заключительную сцену, так хорошо, что мне казалось, будто вы действительно навсегда уходите из моей жизни.
– Какое несчастье!
– Это было ужасно.
– Неужели?
– Да. Я все это применил к себе. Вы были не Норой, а Фроной, а я не Торвальдом, а Грегори. Когда вы вошли в пальто и шляпе, с дорожным чемоданом в руке, мне показалось, что я не в силах буду остаться и довести свою роль до конца. А когда дверь за вами захлопнулась и вы ушли, меня спас только занавес. Благодаря ему я пришел в себя, а то я чуть было не кинулся вслед за вами на глазах у всей публики.
– Странно, что заученная роль может так подействовать на человека, – заметила Фрона.
– Или, скорее, скорее, человек на роль, – заметал Сент-Винсент.
Фрона ничего не ответила, и они молча пошли дальше. Она все еще находилась под обаянием вечера, и приподнятое настроение, овладевшее ею на сцене, не покидало ее. Кроме того, она угадывала скрытый смысл слов Сент-Винсента, и ею овладела та робость, которая сковывает женщину перед решительным объяснением с мужчиной.
Стояла светлая, холодная ночь, не слишком холодная – не более сорока градусов мороза, – и вся окрестность была залита мягким, рассеянным светом, который шел не от звезд и не от луны, а, казалось, откуда-то с противоположной стороны земного шара. С юго-востока до северо-запада край неба был окаймлен бледно-зеленой полосой, – от нее-то и исходило это матовое сияние.
Внезапно, словно вспыхнул факел, небо перерезала белая полоса света. В одно мгновение ночь преобразилась в феерический день, а затем спустился еще более глубокий мрак. Но на юго-востоке было заметно какое-то бесшумное движение. Мерцающая зеленоватая дымка клубилась и бурлила, то поднимаясь, то опускаясь, и, словно нащупывая что-то, по небу метались огромные призрачные руки. Еще раз гигантский сноп света извилистой огненной линией перерезал небо и, как молния, скрылся за горизонтом. И опять наступила темная ночь. Но вот, становясь все шире и ярче, щедро разбрасывая вокруг себя потоки света, это сияние вспыхнуло вновь над головой и помчалось дальше на край неба, оставив позади себя светящийся мост, и теперь мост удержался!
Вслед за этим полыханием молчание земли было нарушено протяжным воем десяти тысяч волкодавов, которые излили в нем свой страх и тоску. Фрона вздрогнула, и Сент-Винсент обнял ее за талию. С легким трепетом смутного восторга проснувшаяся в ней женщина почувствовала прикосновение мужчины, но она не противилась. И в то время, как вокруг жалобно выли волкодавы, а северное сияние играло над головой, он заключил ее в свои объятия.
– Продолжать ли мне мой рассказ? – прошептал он.
Она положила усталую голову на его плечо, и они вместе залюбовались пылающим сводом, где тускнели и гасли звезды. То ослабевая, то сгущаясь, пульсируя в каком-то бешеном ритме, все краски спектра разлились по небу. Затем небо приняло очертания гигантского свода, где царственный пурпур переходил в зеленые переливы цвета морской волны; огненные нити свивались и переплетались с пылающими волнами, пока нежнейшая кисея, красочная и неповторимая, не упала легкой воздушной вуалью на лицо изумленной ночи.
Без всякого предупреждения дерзкая черная рука разъединила светящийся мост, и он растаял, покраснев от смущения. Клочья темноты надвинулись со всех сторон. Тут и там массы рассеянных красок и угасающего огня робко прокрадывались к горизонту. А затем величественная ночь снова вернулась в свои владения, и звезды одна за другой высыпали на небе, и волкодавы начали выть снова.
– Я могу предложить вам так мало, дорогая, – сказал мужчина с едва заметной горечью. – Неверную судьбу бродяги-цыгана.
А женщина, взяв его руку и прижимая ее к сердцу, повторила то, что до нее сказала когда-то одна великая женщина:
– «Шалаш и корка хлеба с вами, Ричард».
Глава XIX
Хау-Хэ была простой индианкой, многочисленные предки которой питались сырой рыбой и разрывали мясо зубами. Поэтому мораль ее была груба и примитивна. Но долгая жизнь среди белых сроднила ее с их нравами и обычаями, несмотря на то, что в глубине души она все еще продолжала презрительно фыркать на эти обычаи. Прослужив десять лет кухаркой в доме Джекоба Уэлза, она с тех пор всегда занимала здесь ту или иную должность. И когда в одно пасмурное январское утро в ответ на громкий стук она открыла дверь и увидела посетительницу, то даже от ее невозмутимости не осталось и следа. Обыкновенные мужчины или женщины не могли бы так скоро узнать гостью. Но способность Хау-Хэ наблюдать и запоминать мелкие подробности развилась в суровой школе, где смерть подстерегала ротозеев, а жизнь приветствовала бдительных.
Хау-Хэ смерила взглядом стоявшую перед ней женщину. Сквозь густую вуаль она с трудом различила блеск ее глаз. Расшитая кухлянка с поднятым капюшоном скрывала волосы и очертания ее фигуры. Хау-Хэ в замешательстве продолжала смотреть на гостью. Было что-то знакомое в этом смутном облике. Она еще раз взглянула на голову, закрытую капюшоном, и узнала характерную посадку. Глаза Хау-Хэ затуманились, когда в ее нехитром сознании возникли аккуратно разложенные по полочкам скудные впечатления всей ее жизни. В них не было ни путаницы, ни беспорядка, не было противоречий и постоянного воздействия сложных эмоций, запутанных теорий, ошеломляющих абстракций, – были только простые факты, тщательно классифицированные и систематически подобранные. Из всех тайников прошлого она безошибочно отобрала и сопоставила только то, что помогло ей оценить настоящий момент. Тогда мрак, окружавший женщину, рассеялся, и Хау-Хэ разгадала ее всю до конца, со всеми ее словами, делами, обликом и биографией.
– Твоя лучше убираться быстро-быстро, – заявила Хау-Хэ.
– Мисс Уэлз… Мне нужно ее видеть.
Незнакомка говорила спокойным, решительным тоном, в котором чувствовалась упрямая воля. Но это не подействовало на Хау-Хэ.
– Твоя лучше уйти, – упрямо повторила она.
– Вот, передайте это, пожалуйста, Фроне Уэлз и, – она придержала коленом дверь, – оставьте дверь открытой.
Хау-Хэ нахмурилась, но записку взяла; она не могла сбросить с себя ярмо десятилетнего служения высшей расе.
«Можно мне вас видеть?
Люсиль.»Так гласила записка. Фрона выжидающе посмотрела на индианку.
– Она прет ногой вперед, – объяснила Хау-Хэ, – моя говорит ей убирайся подобру-поздорову. А? Как скажешь? Она нехороший. Она…
– Нет. – Фрона на минуту задумалась. – Приведи ее сюда.
– А лучше бы…
– Ступай!
Хау-Хэ, ворча, повиновалась, она не могла не повиноваться. Но когда она спускалась по лестнице к входной двери, в ее голове смутно промелькнула мысль о случайности происхождения белой или темной кожи, создающей господ и рабов.
