Уильям Фолкнер - Собрание рассказов
Ну, он опять прибил пластинку с сестриным именем и фамилией на тот первый, самый дешевый гроб, который был заготовлен для нее поначалу, хоть там не было ни ручек, ни савана. Я про это худого слова не сказал: ведь от двадцати шести долларов, что она выплатила после того, как отдала деньги Дэнни, все одно проку быть не могло, и я уже потратил ровно столько же на дорогу, когда приехал узнать насчет этих денег, но как-никак гроб у сестры все же был…
Голос контролера теперь раздавался совсем рядом, размеренный, монотонный, неотвратимый:
— Ваши билеты. Ваши билеты. Все, у кого нет билетов…
Молодой встал.
— Ну, мы еще свидимся, — сказал он.
Старик встал тоже. Скамьи за спиной контролера почти опустели.
— Пожалуй, теперь и впрямь самое время. — сказал старик.
Вслед за молодым он вышел под вокзальные своды. Там стоял аэроплан, неподвижный, распластанный, как мертвый, похожий на огромн жука, хранимого в спирте. Рядом была реклама, возвещавшая, что он перелетел через вершины гор и снежные просторы.
— Могли бы запустить его в Нью-Йорк, — сказал молодой. — Это куда ближе.
— Да, — сказал старик. — Только дороже встанет. Но я думаю, это по справедливости, ведь скорость-то у него какая. Когда сестра померла, Дэнни прислал венок из живых цветов авиапочтой. Выложил, небось, сотни две долларов. Я про венок говорю. Не знаю уж, сколько стоит пересылка авиапочтой.
Оба поглядели на товарную платформу и через арку ворот на Седьмую авеню. Там брезжил тусклый угасающий свет, который словно наполнял арку запахом снега и холода, а потому некоторое время оба еще медлили, раскачивались, снедаемые неохотой и усталостью.
— Так что они, стало быть, ушли домой, — сказал старик. — Мисс Зайлич сказала, что сестру уже била дрожь, и пришлось ее сразу уложить в постель. А ночью у сестры жар начался, и миссис Зайлич позвала доктора, доктор осмотрел сестру и присоветовал миссис Зайлич послать телеграмму, ежели, конечно, есть кому посылать. Когда я приехал, сестра меня даже не признала. Там уже был священник, и мы не узнали, соображает она чего-нибудь или нет, даже когда ей прочитали письмо от Дэнни, которое мы состряпали в тюрьме, что у него, мол, все хорошо. Письмо это ей священник прочитал, но мы не знали, слышит она или нет. В ту ночь она и померла.
— Вот как? — сказал молодой, поглядев на платформу. И пошел к выходу. — Ну, я теперь на Центральный двину.
Старик пошел следом за ним все с той же неисчерпаемой живостью.
— И впрямь ничего лучше не придумаешь. Там мы скоротаем время. — Он посмотрел на часы; потом сказал с приятным удивлением: — Полчаса уже. Да еще полчаса пройдет, покуда доберемся. А он, ежели нам повезет, туда заявится только часа через два. Или, может, даже через три. Будет уже пять. И до рассвета каких-нибудь часа два останется.
ПИСАТЕЛЬ У СЕБЯ ДОМА
Роджер Хоуэс, полнеющий добряк неприметной наружности лет сорока от роду, в качестве специалиста по рекламе приехал откуда-то из долины Миссисипи в Нью-Йорк, там женился, стал писать романы, опубликовал книгу, купил дом в Виргинской долине и никогда больше не возвращался в Нью-Йорк, даже проведать друзей. Пять лет прожил он с женой Энн и двумя ребятишками в старом кирпичном доме, куда старые дамы приезжали или на чашку чаю, или за ним присылали пролетку, или же со слугами-неграми в пустых (если не считать упомянутых слуг) пролетках отправляли ему черенки и саженцы декоративных кустарников, банки с пикулями либо вареньем и экземпляры его книги с просьбой надписать на память.
Он больше не возвращался в Нью-Йорк, зато время от времени Нью-Йорк наведывался к нему: бывшие знакомые, художники, поэты и им подобные, те, с кем он знался, прежде чем начал зарабатывать на еду в таком количестве что под нее понадобился буфет. Живописцы и писатели, не сумевшие продать ни одной своей книги или картины, — мужчины, которым воротничок порой заменяла борода, и женщины в холщовых халатах, но иногда и без, — этакие изможденные, мечущиеся, хищные фанфароны и авантюристы от Искусства — приезжали, носили его носки и сорочки, а уезжая, оставляли все это под шкафом.
Сперва было попросту трудно им отказывать, теперь же становилось все труднее извещать об их приезде жену. Иногда он и сам не знал заранее. Как правило, они отправляли ему телеграммы в день приезда, — и, как правило, доплатные. Хоуэс жил в четырех милях от деревни, а книга его разошлась не таким тиражом, чтобы обзавестись автомобилем, да к тому же он малость располнел, малость отяжелел, и вот иной раз проходило два-три дня, прежде чем к нему попадала почта. А может, он просто ждал, что почту доставит очередная компания гостей. Года не прошло, как станционный служитель (он же телеграфист, стрелочник и нечто вроде роджерова представителя, все в одном лице) научился распознавать их с первого взгляда. Стоят они себе на платформе, с этаким отсутствующим видом, а глядеть-то им не на что, кроме желтого вокзальчика да хвоста удаляющегося поезда, да гор, где уже смеркается, и тут служитель выходит из своей будки с пачкой писем, посылкой и телеграммой.
— Он живет в долине, отсюда мили четыре будет. Найдете не глядя.
— Кто живет в долине? Куда мили четыре будет?
— Да Хоуэс. Если вы все к нему, то я подумал, может, не сочтете за труд передать ему почту. Даже телеграмма есть.
— Телеграмма?
— Только сегодня получена. Но вот уж два-три дня как он сюда носу не кажет. Вот я и подумал, может, снесете ему.
— Телеграмма? Черт с ней. Давайте сюда.
— Платите сорок восемь центов.
— Так оставьте ее себе. Черт с ней.
Забирают все, кроме телеграммы, и, пройдя пешком четыре мили, попадают к Хоуэсу после ужина. Впрочем, это неважно; все равно женщины, не исключая и миссис Хоуэс — Энн, — слишком взвинчены, чтобы есть. Но спустя день-другой кто-нибудь пришлет за Роджером пролетку, по пути он заедет в деревню и оплатит телеграмму с извещением о том, что гости нагрянут позавчера.
Так вот, с поезда сходит тот поэт в пальтеце небесно-голубого цвета, а из будки тут же вылезает станционный служитель с телеграммой.
— Отсюда к долине мили четыре будет, — говорит он. — Найдете не глядя. Я подумал, может снесете ему телеграмму. Сегодня утречком получена, но он сюда дня два-три не заявлялся. Берите. За нее уплачено.
— Это-то я знаю, — говорит поэт. — Вот черт. Значит, отсюда четыре мили?
— Все прямиком вон по той дорожке. Найдете не глядя.
Итак, поэт взял телеграмму, а служитель и еще двое или трое вышли на порог — может, поглазеть на голубое пальтецо — и смотрели вслед, пока он не скрылся из виду на дороге, ведущей к долине. Служитель фыркнул.
— Четыре мили, — сказал он. — Этому малому все одно, что четыре мили, что четыре шпалы. Но, может, при такой-то хламиде он обернется птицей и перелетит по воздуху.
Об этом поэте Роджер вообще ничего не говорил своей жене Энн, может, потому, что и сам не знал. Так или иначе, она ничего не подозревала, пока поэт, прихрамывая, не вошел в сад, где она срезала цветы к столу, и не заявил, что с нее причитается сорок восемь центов.
— Сорок восемь центов? — сказала Энн.
Он подал ей телеграмму.
— Сразу вскрывать не обязательно, — сказал поэт. — Можете просто вернуть мне сорок восемь центов, а тогда ее даже и не придется вскрывать.
Энн уставилась на него, сжав в другой руке букетик цветов и садовые ножницы, и, в конце концов, его, видно, осенило, что не мешало бы назваться.
— Я Джон Блер, — сказал он. — Сегодня утром я отправил эту телеграмму, желая предупредить о своем приезде. Она обошлась мне в сорок восемь центов. Но теперь я здесь, так что никаких телеграмм не нужно.
Вот так Энн и стоит, сжимая цветы и ножницы, и повторяет «Черт, черт, черт», а поэт ей втолковывает, что надо почаще забирать свою почту.
— Вы же не хотите отставать от событий, — говорит он, а она твердит «Черт, черт, черт», пока он, наконец, не заявляет, что только поужинает у них, а потом вернется пешком в деревню, раз уж его приезд так расстроил.
— Пешком? — сказала она, смерив его взглядом с головы до ног. — Вы — и пешком? Так и пришли из деревни? Не верю. Где ваши вещи?
— Все мое на мне. Две сорочки, а в кармане — запасная пара носков. Ведь ваша кухарка умеет стирать, не так ли?
Она смотрит на него, прижимая к себе цветы и ножницы. Затем предлагает ему войти в дом и остаться там на веки вечные. Но только она не совсем так выразилась. Она сказала:
— Пешком? Чепуха. Где уж вам, такому заморышу. Входите, располагайтесь и отдыхайте.
Потом она разыскала Роджера и велела ему принести с чердака детскую коляску. Но и тут она не совсем так выразилась.
Роджер не упоминал при ней об этом поэте; он ведь и сам еще не получил телеграммы. Может, именно потому Энн задала ему вечером такую головомойку: за то, что он не получил телеграммы.
