Джон Апдайк - Иствикские вдовы
Как только они оказались в уединении машины, Сьюки возбужденно объявила:
— Я видела его.
— Кого?
— Его. Мужчину, которого Джейн встретила на Вейн-стрит, выйдя от дока Пита.
— В самом деле?
— В самом деле. Он выглядит точно так, как она описала: ангел, только немного потолстевший и потрепанный. Я заметила его в самом конце толпы: когда мы направились к выходу, он вышел из другой комнаты, одетый совершенно неподобающе для траурной церемонии.
Церковь находилась недалеко, на одной из извилистых, затененных деревьями улиц — умеренно роскошное сооружение из сероватого керамического гранита, наполовину обшитое деревом в соответствии с требованиями епископального стиля. Это была поминальная, а не заупокойная служба. Тело Джейн, это плоскогрудое круглозадое маленькое тело, соблазнившее в свое время к соитию Сэма Смарта, Реймонда Неффа, Артура Холлибреда и Нэта Тинкера, являло собой теперь урну с прахом величиной не более кастрюльки: все эти кости, сухожилия и телесные соки, этот острый язычок, резкий свистящий голос, влажные блестящие глаза цвета черепашьего панциря — все свелось к серому порошку с кальцитовыми чешуйками и уже установлено в маленькой квадратной нише на кладбище Маунт-Обурн, в двух милях от церкви, на том берегу Чарлза. Здесь был ее мир, и две ее подруги по давнему злодейству слушали, как перед публикой представала Джейн, которой они не знали.
Двое взрослых детей прочли отрывки из писем Джейн Сэмюэлю Смарту, написанных тогда, когда он служил в армии и ждал отправки морем в Корею. Это была совсем другая Джейн, более игривая и общительная, чем та, с которой Сьюки и Александра познакомились в Иствике, когда Сэм Смарт уже стал комичным воспоминанием, щепоткой мертвого прошлого, которую она иногда подсыпала в разговор ради пикантности. Она скучала по нему, свидетельствовали письма, молилась за его благополучное возвращение, жила надеждой выносить его детей, зная, что они будут красивыми и бесконечно дорогими.
Затем, чтобы соблюсти баланс между мужьями, на кафедру чопорно взошел высокий, с квадратными плечами, подчеркнуто стройный джентльмен с короткой стрижкой, в блейзере. Поначалу он говорил робко и неуверенно, что заставило паству ерзать на своих скамейках. Но затем, освоившись с непривычной высотой и священной неприкосновенностью кафедры, он обрел звучную легкость манеры опытного руководителя застолья; склонившись к аудитории, он доверительно делился с ней своими впечатлениями о том, как его старый друг Нэт Тинкер, которого он знал с тех пор, когда они были робкими, тщедушными первоклассниками в школе Брауна и Николса, и с которым в последующие годы он играл в гольф, плавал на яхте, охотился на перепелов в Южной Каролине и на лосей на Аляске, с которым заседал в многочисленных высоких советах, как добрый старина Нэт расцвел и «открылся», когда женился на покойной «отнюдь не простой» Джейн.
— Я никогда не видел, — вещал он, поворачивая свою продолговатую, убеленную сединой голову то в одну, то в другую сторону, как голодная чайка, — такой перемены, какая случилась с моим обожаемым другом после женитьбы — заметьте, ему было уже ближе к пятидесяти, и согласно всем страховым канонам он должен был бы уже потерять надежду, — так вот, я никогда не видел такой перемены, какая случилась с ним после женитьбы на своей несказанно милой подруге сердца, дорогой, тоже покинувшей нас теперь Джейн. Даже послав мяч одним ударом в двенадцатую лунку в Загородном клубе, — развивал он свою мысль, — на поле с только короткими, но очень сложными — мне нет нужды доказывать это многим из присутствующих — лунками, с уступа, с высокой метки, Нэт не сиял от такого удовольствия и, я бы сказал, такой первозданной радости, какую таинственным образом внушала ему его супруга.
«Вот свинья, старый шовинист, сказочник», — думала Александра. Ничего таинственного в том, о чем он говорил, не было: Джейн умела быть непристойной, а мужчинам необходима непристойность, особенно привязанным к своему классу экземплярам с отстающим развитием и избытком собственности, таким, как малыш Нэт Тинкер, выдрессированный и находившийся под пятой матери, которая до сих пор не благоволила умирать. Оратор лукаво предположил даже следующее:
— Думаю, не будет преувеличением сказать, что Джейн спасла его от столь дорогих его сердцу древностей; она привнесла в его холостяцкую жизнь, отмеченную тонким вкусом и сознательным альтруизмом, нечто прекрасное — «изделие», как сказали бы в торговле, которое он мог трогать, не опасаясь сломать его.
Чутко реагирующая аудитория онемела от шока, смешки и перешептывания прекратились. Старомодный декорум епископальной церкви — готические арки и лиственные орнаменты на мрачном темном дереве, витражи с иллюстрациями к Евангелию, бронзовый крест, подвешенный над головами, как гигантский инструмент чертежника, лекало прямого угла, — отчасти утративший было контроль над событиями, восстановил свой авторитет. Оратор-янки моргнул, подавив разочарование тем, что его шутка была неправильно истолкована, и поспешил продолжить:
— Джейн чисто по-бостонски привнесла в их брак легкость, безрассудное остроумие, ослепительную улыбку и озорной юмор — ах, эти ее каламбуры! — все это ворвалось в устоявшуюся, степенную жизнь моего старого друга, как дыхание свежего апрельского воздуха врывалось в помещение в дни нашей юности, когда служанки решительно распахивали окна во время первой весенней уборки. — Он откинулся назад, распрямив плечи, чтобы проверить реакцию на эту выходку.
Александру забавляло, как благовоспитанный старик с длинным клювом и ухоженными белыми волосами наслаждался фактом собственного продолжающегося долгожительства, весело балансируя на грани сплетен и скандала. Более мягким тоном, откровенно уклоняясь в область явной лжи, он поведал собравшимся:
— Было восхитительно наблюдать гармонию и привязанность, которые, мгновенно вспыхнув между Джейн и ее свекровью, воцарились в их общем доме, как в замке, вдвойне защищенном правлением двух великолепных королев. — Он склонил голову в сторону скамьи, находившейся прямо перед кафедрой. — Иона, мы все выражаем вам сочувствие в связи с вашей недавней двойной утратой — обожаемого сына и снохи, которую вы полюбили, как родную дочь, — и уверены: за столетие, в течение которого вы украшаете эту Землю, вы обрели достаточную силу духа и мудрость, чтобы укрепить не только свою душу в этот скорбный час, но и души своих близких. Да благословит вас Господь, мой дорогой, бесценный друг.
Иона Тинкер, чьего архаического имени Александра до сих пор не знала, в своих поблекших и обветшавших шелках, стойко выслушивая эту торжественную тираду, не шелохнувшись сидела на первой скамье, рядом с двумя заброшенными детьми Джейн, их старательно державшимися в тени супругами, несколькими образчиками молодого третьего поколения и даже беспокойной мелюзгой, представлявшей четвертое. Род продолжается, хотя отдельные его члены отпадают.
Что касается Джейн, их злой колдуньи Джейн, то чем больше ее превозносили, тем более отсутствующей она казалась — лишь маленькая квадратная ниша в церковной атмосфере, витающая над их головами, как прямолинейный крест. Совершенно незаметные глазу тросы, тянувшиеся от концов его перекладины к темным мореным балкам потолка, время от времени ловили случайный отблеск света и напоминали в этот миг следы падающих звезд. Учтивый оратор нехотя закруглялся, тщетно подыскивая точное слово, чтобы закрыть дело Джейн. Он ее не любил, Александре это было ясно. Никто из присутствующих ее не любил. Она была одной из них, но все же не совсем такой, как они, а это хуже, чем быть полным аутсайдером, желающим приспособиться, такого легко простить. Только другие ведьмы, объединенные тайным бунтовским заговором против гнета условностей, могли любить Джейн. А оратор даже не упомянул о единственной страсти, которая была способна поднять ее до высот самоотверженности, — о ее музыке, ее виолончели, о постоянной боли в ее левой, несмычковой руке.
Паства с облегчением вернулась к Книге общей молитвы. Голоса взмывали в мольбе, напоминая монотонное урчание зверя, накидывающегося на каждый кусочек исполненного страданий кранмеровского[48] текста. Хор вела хрупкая жена Роско, до тех пор остававшаяся невидимой. Ее пронзительный голос вгрызался в уши с упорством жука-долгоносика:
— Господь, ты, кто утешил Марфу и Марию в их скорби, снизойди к нам, скорбящим по Джейн, и осуши слезы плачущих.
— Услышь нас, Господи.
— Ты, прослезившийся при гробе умершего Лазаря, утешь нас в нашей печали.
— Услышь нас, Господи.
— Ты, воскресивший мертвого к жизни, даруй сестре нашей Джейн жизнь вечную.
— Услышь нас, Господи.
— Ты, посуливший Рай вору, который раскаялся, даруй сестре нашей Джейн радости небесные.
