Петр Боборыкин - Василий Теркин
Его хозяйственное чувство проснулось. Всякие такие картины заброшенных поместий приводили его в особого рода волнение. Сейчас забирала его жалость. К помещикам-крепостникам он из детства не вынес злобной памяти. В селе Кладенце «господа» не живали, народ был оброчный; кроме рекрутчины, почти ни на чем и не сказывался произвол вотчинной власти; всем орудовал мир; да и родился он, когда все село перешло уже в временнообязанное состояние. Не жалел он дворян за их теперешнюю оскуделость, а жалел о прежнем приволье и порядке заглохлых барских хозяйств. К «купчишкам» — хищникам, разоряющим все эти старые родовые гнезда, — он еще менее благоволил. Даже и тех, кто умно и честно обращался с землей и лесом, он не считал законными обладателями больших угодий. Нужды нет, что он сам значился долго купцом и теперь имеет звание личного почетного гражданина: «купчиной» он себя не считал, а признавал себя практиком из крестьян, "с идеями".
Фруктовый сад потянул его по боковой, совсем заросшей дорожке вниз, к самому концу, к покосившемуся плетню на полгоре, круто спускавшейся к реке. Оттуда через калитку он прошел в цветник, против террасы. И цветника в его теперешнем виде ему сделалось жаль. Долгие годы никто им не занимался. Кое-какие загрубелые стволы георгин торчали на средней клумбе. От качель удержались облупленные, когда-то розовые, столбы. На террасе одиноко стояли два-три соломенных стула.
Дальше когда-то отгорожено было несколько десятин под второй фруктовый сад, с теплицами, оранжереями, грунтовым сараем. Все это давно рухнуло и разнесено; только большие ямы и рвы показывали места барских заведений. стр.234
Теркин должен был вскарабкаться на вал, шедший вдоль двора, чтобы попасть к наружной террасе дома. Опять беспокойство за Калерию заползло в него, и он, чтобы отогнать от себя тревогу, закурил, сел на одном из выступов фальшивого крыльца, поглядывая в сторону ворот и темнеющих вдали изб деревенского порядка.
XVIII
Белый головной убор мелькнул на солнце. Теркин поднялся и быстро пошел к воротам. Он узнал Калерию.
Она тоже спешила к дому, но его еще не приметила из-за частокола.
— Ну, что? — запыхавшись спросил он по ту сторону ворот.
— Не хорошо, Василий Иваныч.
— Эпидемия?
Глаза ее тревожно мигали, дыхание было от ходьбы прерывисто, щеки заметно побледнели.
— Жаба… и сильно забирает.
— Дифтерит?
Слово вылетело у него порывисто. Она еще усиленнее замигала. Видно было, что она не хочет ни лгать, ни смущать его.
— Один мальчик до завтра не доживет, — выговорила она строго, и голос ее зазвучал низко, детские ноты исчезли. Блеснула слезинка.
— Значит, дифтерит?
— Я только у этих Вонифатьевых побывала. Там еще девочка… вся в жару. Горло захвачено, ноги разбиты. А мне сказывали, что еще в трех дворах…
— Но разве вы справитесь? Ведь надо же дать знать по начальству.
— Я и не ожидала такой неурядицы. Как заброшен у нас народ! Сотского нет — уехал далеко, на всю неделю; десятского — и того не добилась. Одни говорят — пьян, другие — поехал в посад, сено повез на завтрашний базар.
Урядник стоит за двадцать три версты. Послать некого… да он и не приедет: у них теперь идет выколачивание недоимок. стр.235
— А земский врач?
— В каком-то селе, — я забыла, как называется, тысячи две душ там, на самой Волге, — тоже открылось поветрие, — она не хотела сказать: "эпидемия", — и еще сильнее забирает.
— Такое же?
— Сколько я поняла, что говорили бабы, тоже на детей.
— Как же быть? Да вы присядьте… Умаялись… Вот хоть на эти бревна.
Они оба присели. Она правой ладонью руки провела по своим волосам, выбившимся из-за белого ободка ее чепца.
— Знаете чт/о, голубчик Василий Иваныч: бабы ничего не умеют. Пойдем к той женщине… вон у людской, которая нас встретила. Она теперь свободна. Я ей заплачу.
— Забоится, не захочет.
— Попробуем.
— Хотите, я схожу?
— Нет, я сама.
Ей не сиделось. Они пошли к домику. Теркин палкой постучал в угловое окно и поднялся вместе с Калерией на крылечко.
Вышла женщина. Калерия объяснила ей, в чем дело.
— Хорошие деньги можешь заработать, — прибавил
Теркин.
— Чего Боже сохрани — еще схватишь. Жаба, слышь. У Комаровых мальчонку уж свезли на погост, третьегось.
— У тебя, матушка, дети, что ли, есть?
— Как же, сударь, двое. Я и то их на порядок-то не пущаю.
— Десять рублей получишь.
Женщина вскинула ресницами и поглядела вбок. Посул десяти рублей подействовал.
— Вы послушайте, — начала Калерия, — вас я не заставлю целый день около больных детей быть. Лекарство снести, передать кому что надо.
— Нет, сударыня, ослобоните. До греха не далеко. Мне свои дети дороже.
Она решительно отказалась.
— Ах, Боже мой!
Калерия громким вздохом перевела дыхание. стр.236
— Пойдемте, Василий Иваныч… надо же как-нибудь.
У ворот она его остановила.
— Я здесь, во всяком случае, останусь.
— Как, ночевать?
— Ежели не управлюсь… А вы, пожалуйста, меня не ждите. Сима уж наверно приехала, беспокоится. Пожалуйста!
— Оставить вас здесь? Это невозможно!
— Полноте! Меня не съедят.
— По крайней мере, мы за вами экипаж пришлем.
— Не нужно!.. Меня кто-нибудь проводит. Да я и не заплутаюсь.
— Это невозможно! — почти крикнул он и покраснел. -
Лесом чуть не три версты. Я сейчас же пришлю, лошадь другую запрягут.
— Не важно это, голубчик Василий Иваныч; главное дело
— дать знать начальству или из посада добыть доктора.
— И это сделаем!.. Сам завтра чем свет поеду. Сегодня… туда не угодишь. Теперь уж около семи.
— Да есть ли там доктор?
— Есть. Кажется, целых три; один из них и должен быть земский.
— Он ведь в том селе. Остальные не поедут, пожалуй.
— Настоим! Вы-то пожалейте себя. Не вздумайте ночевать здесь!.. Обещайте, что приедете сегодня, ну, хоть к десяти часам.
Он держал ее за обе руки и чувствовал во всем ее теле приметное трепетание. С этим трепетом и в его душу проникла нежность и умиленное чувство преклонения. Ничего такого ни одна женщина еще не вызывала в нем.
— Родная вы моя! — страстным шепотом выговорил он и с трудом выпустил ее руки из своих.
— Так я пойду!.. В другие дворы нужно… Идите, голубчик, и не беспокойтесь вы обо мне… Симы тоже не напугайте.
Почти бегом пересекла она луговину по направлению к колодцу и избе Вонифатьевых.
Теркиным снова овладело возбуждение, где тревога за Калерию покрывала все другие чувства. Он пошел скорым шагом и в каких-нибудь сорок минут был уже по ту сторону леса, в нескольких саженях от дачи. стр.237
Зрение у него было чрезвычайно острое. Он искал глазами, нет ли Серафимы на террасе… Женской фигуры он не замечал. На дворе — никого. Сарай растворен. Значит, барыню привезли уже из посада, и кучер проваживает лошадей.
Он встретил его. Тот ему пересек дорогу слева: вел серого под уздцы. Другую лошадь можно сейчас же заложить; она больше суток отдыхала.
— Привез барыню? — крикнул ему Теркин.
Кучер остановил лошадь.
— Только что угодили, Василий Иваныч. Дюже упарились.
Серый был весь в мыле.
— Что же ты так?
— Да Серафима Ефимовна все погоняли.
— Проваживать отдай Чурилину, он справится; а сам заложи Мальчика и съезди сейчас же за Калерией Порфирьевной в Мироновку. Ты обедал в посаде?
— В харчевушке перекусил.
— Ну, поужинаешь позднее. Пожалуйста, друг!
Теркин потрепал его по плечу. Кучер улыбнулся. Вся прислуга его любила.
— А в Мироновке-то, Василий Иваныч, где барышню-то спросить?
— На порядке тебе укажут. Она по больным ходит.
— Слушаю-с.
Только сажен за пять, у крыльца, Теркин спросил себя: как он ответит, если Серафима будет допытываться, что за болезнь в Мироновке.
"Скажу просто — жаба".
Но он чего-то еще боялся. Он предвидел, что Серафима не уймется и будет говорить о Калерии в невыносимо пошлом тоне.
И опять произойдет вспышка.
— Где барыня? — спросил он у карлика, сидевшего на крыльце.
— Она в гостиной.
Оттуда доносились чуть слышно заглушенные педалью звуки той же самой унылой мелодии тринадцатого ноктюрна Фильда.
"Тоскует и мается", — подумал он без жалости к ней, без позыва вбежать, взять ее за голову, расцеловать.
Ее страдания были вздорны и себялюбивы, вся ее внутренняя жизнь ничтожна и плоскодонна рядом с тем, чт/о владеет душой девушки, оставшейся стр.238 там, на порядке деревни Мироновки, рискуя заразиться.
Дверь была затворена из передней. Он отворил ее тихо и вошел, осторожно ступая.
— Это ты?
Серафима продолжала играть, только оглянулась на него.
