Александр Сеничев - Александр и Любовь
Наутро они прощались: он отбывал в Шахматово, она - в Чернигов...
В Шахматове Блок не без удовольствия окунулся в родное и привычное: прибывшего барина приходят «величать» охочие до водки мужики. Поэт почитывает Фета, скуки ради переводит Флобера, ходит по местам, где прежде тосковал по своей Любе, а после скучал с нею. Он пишет жене неизменно ласковые письма. Шлет вяло-нежные стихи Любови Александровне.
15 июня 1914 года сербский студент-анархист Гаврила Принцип застрелил австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда и его жену. Ровно через месяц у Блока в дневнике: «Пахнет войной», и война действительно начнется через четыре дня. Блок с матерью возвращаются в Петербург. В день возвращения Любови Александровны он запишет: «Жизнь моя есть череда спутанных до чрезвычайности личных отношений, жизнь моя есть ряд крушений многих надежд, «Бодрость» и сцепленные зубы. И — мать. - Розы, письма. Вечер после дня тоски искупил многое». Все повторяется — как и семь лет назад он разрывается между тремя женщинами: «она», Люба, мать. И 1 августа: «Ночью с ней. Уже холодею».
И через несколько дней: «Ночью даже не звонил к ней. Ничего кроме черной работы, не надо».
Еще десять дней спустя: «Ночью я пишу прощальное письмо».
Прощальные письма, как известно, конек Александра Александровича. Сердце его обливается кровью, он теряет все земное, и только Бог знает, как он ее любит. При этом она перевернула всю его жизнь, он сознается в поражении, счастье же ему недоступно, сил для мучений разлуки нет, поэтому он просит ее не отвечать ему ничего, и вообще: «мне трудно владеть собой. Господь с Вами».
Такая вот беда. Заполучив счастье, Блок сам бежит от него. По-своему, теперь и не до счастья - война ж! Нет, он не ура-патриот вместе со всеми этими Бальмонтом, Кузминым, Городецким, Ивановым, Соллогубом, Северяниным даже - он не рифмует вместе с ними пафосных вирш о торжестве русского духа. Но хочет делать что-нибудь полезное. И в первые недели войны Блок усерднейшим образом выполняет поручения попечительства о бедных, исправно ходит по домам с обследованиями, собирает пожертвования для семей мобилизованных. Но дражайшая Любовь Александровна такого бегства от себя не понимает и не принимает. Она заваливает любимого цветами, заливает слезами, и жизнь «опять цветуще запутана», и он не знает, как быть.
А тут еще одиннадцатилетний юбилей их с Любой свадьбы. И Блок намерен быть твердым и 30 августа посылает еще одно прощальное письмо (Дельмас его уничтожила). 31 августа датированы стихотворения «Та жизнь прошла» и «Была ты всех ярче, верней и прелестней», заканчивающееся строками: «Благословенно, неизгладимо, невозвратимо. Прости!» Но Любовь Александровна не отступается. Эта милая хохлушка гораздо проще всех его прежних пассий, включая Любовь Дмитриевну — и по отдельности, и вместе взятых. И начинаются откровенные кошки-мышки: она зовет его в театр (будет петь Леля) — он отказывается. Более того -он демонстративно не идет на возобновленную «Кармен»! Она изобретает и изобретает поводы для встреч: просит Бальзака, опять посылает цветы.
«Л.А. Дельмас звонила, а мне уже «не до чего», - читаем мы в записных книжках. - Потом я позвонил - развеселить этого ребенка». А купить ей сладкого Вам еще не хочется?
Заметим, что в эти дни женщины просто осаждают Блока.
Вновь и как всегда предельно некстати проклюнулась из небытия юная Скворцова. Да и новых пруд пруди: Н. А.Нолле (в 21-м она будет умолять Блока стать крестным ее ребенка), какая-то мадам Фан-дер-Флит, Майя Кювилье, другие - вовсе незнакомые барышни. Не до них ему! И не до нее. Ему привычнейшим образом ни до кого. Ну вот, разве, 25 октября: «... в 6 часов пришла и была до 2-х часов ночи Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева». Та самая - знаменитая впоследствии мать Мария, которой суждено погибнуть в фашистском концлагере. Пока же это просто старая добрая знакомая (в смысле - старинная, а так - 25-летняя; когда-то, девочкой еще влюбилась в гения, принесла стихи, Блок ей тоже написал; теперь вот зашла.). И три дня спустя в дневнике: «Звонила Е.Ю.Кузьмина-Караваева. Хотела увидеться, сказала, что ходит в облаке, а я ей сказал, что мне весело. - Днем у мамы - чай и разговор о Л. А.Дельмас.». А Любе он пишет: «Благодарю тебя, что ты продолжаешь быть со мною, несмотря на свое, несмотря на мое. Мне так нужно это».
Что, спрашиваем мы себя, нужно — «несмотря на его и несмотря на её»? И отвечаем: нужен факт Любы. И всё. Поэт окончательно запутался в своих женщинах.
Подтверждением тому последняя запись 1914-го: «Цветы Любови Александровне - и от мамы. Цветы от Любови Александровны. - К маме днем - и встречать у нее Новый год. - Письма от милой (от 26-го). - Вечером -телефон с Любовью Александровной. С ней около 9-ти - к маме. Пела она. Я проводил домой. Вернулся. Тетя пришла, подарочки ее. Бог знает, как тяжело встретили мы Новый год. Я вернулся домой. Звонок, едва вошел. Я успел окрестить Любину комнатку, потом говорил с Любовью Александровной по телефону. Моя она и я с ней. Но, боже мой, как тяжело. Три имени. Мама бедная, Люба вдали, Любовь Александровна моя. Люба».
И вдокон запутавшийся Блок находит фирменный Блоковский выход - оставить всё как есть. Да и Любовь Александровна оказывается дамочкой с железной хваткой. По всем законам житейской науки она наводит мосты к Александре Андреевне. На именины та получает от Кармен (через сына) букет красных роз.
В июле - это уж святое - Блок в Шахматове. К концу месяца Любовь Александровна настигает его и там. Ее туда, вишь, Александра Андреевна пригласила. На недельку. По вечерам Дельмас поет им, сидя за старинным бекетовским клавесином. А ночами Блок изводит ее разговорами о взаимном непонимании.
И в августе, ровно через год после первого прощального письма, Блок пишет Любови Александровне очередное: «Ни Вы не поймете меня, ни я Вас - по-прежнему. никогда не поймем друг друга мы, влюбленные друг в друга. Разойтись все труднее, а разойтись надо. Моя жизнь и моя душа надорваны; и все это - только искры в пепле. Меня настоящего, во весь рост, Вы никогда не видели. Поздно». Никуда он не делся. И она никуда не делась. Они все это время вместе. И год спустя, и позже. Фрагментарно, но вместе.
И дневниковые записи Блока о Л. А. все злей: «Несмотря на все дрянное, что в ней есть, она понимает, она думает телом, и мысли ее тела — страшные мысли, бесповоротные.».
А следом она утрачивает в них даже право на имя -просто: «ночью - любовница». В лучшем случае - «Дельмас». Предпоследняя из блоковских записей о ней датирована августом 1918-го: «Как безвыходно все. Бросить бы все, продать, уехать далеко — на солнце и жить совершенно иначе. Ночью под окном долго стояла Л. А. Д.».
Последняя сделана 25 мая 1921-го: «Л.А.Дельмас, разные отношения с ней».
Так что жестоко ошибалась Щеголева в апреле 1915 года: «Дельмас, видимо, уже прочтенная страница. В фантазии поэта она была, конечно, больше и ярче, чем в действительности, поэтому он и прочел ее всю. Блок и Дельмас несоизмеримые. Он поднял ее до себя, удержится ли она? А, может быть, все это от других причин. Не нам судить.» И - дописка: «А сердце болит».
Напомним, что среди нерядовых читателей «Былей и небылиц» не нашлось ни одного, одобрившего их появление. «Были и небылицы» все за что-нибудь да ругали, но никто не попрекнул Любовь Дмитриевну за следующие несколько строк: «Физическая близость с женщиной для Блока с гимназических лет это - платная любовь и неизбежные результаты - болезнь. Слава Богу, что еще все эти случаи в молодости - болезнь не роковая. Тут несомненная травма в психологии. Не боготворимая любовница вводила его в жизнь, а [купл] случайная, безликая, купленная на [одну ночь] несколько [часов] минут. И унизительные, мучительные страдания... [Даже] Афродита Урания и Афродита площадная, разделенные бездной... Даже К.М.С. -не сыграла той роли, которую должна была бы сыграть; и она более «Урания», чем нужно бы было для такой первой встречи, для того, чтобы любовь юноши научилась быть любовью во всей полноте. Но у Блока так и осталось — разрыв на всю жизнь. Даже при значительнейшей его встрече уже в зрелом возрасте в 1914 году было так, и только ослепительная, солнечная жизнерадостность Кармен победила все травмы и только с ней узнал Блок желанный синтез той и другой любви».
Думается, именно этого признания, а не безвкусного « я откинула одеяло, и он любовался моим прекрасным телом» не простили Менделеевой Ахматова и компания. И, вернее всего, именно из-за этой тирады рукопись «Былей» и пылится по сей день на полках РГАЛИ. Загадочный поэт по-прежнему ценней матери-истории, чем поэт, разгаданный таким образом. Но дело-то как раз в том, что сама Любовь Дмитриевна так не считала. Она предала огласке тайну Блока, заменив сплетню фактом, из самых благих намерений: «Говорить обо всем этом неприятно, это область «умолчаний», но без этих [далеко еще не полных намеков] столь неприятных слов совершенно нет подхода к пониманию следующих годов жизни Блока. Надо произнести эти слова, чтобы дать хотя бы какой-то матерьял, пусть и не очень полный, фрейдовскому анализу событий. Этот анализ защитит от несправедливых обвинений сначала Блока, потом и меня».
