Жорж Санд - Мон-Ревеш
Но теперь Эвелине надо было осуществить свой дерзкий замысел, а это было трудно, ибо Форже оказывал сильнейшее сопротивление, а Крез, который стал бояться последствий, связанных с его ролью пажа, заметно колебался.
«Обойдусь без них, поеду одна, — сказала себе Эвелина. — Теперь я не стану одеваться в костюм госпожи Элиетты. Найду что-нибудь получше. Пойду пешком пробуду там не так долго, вернусь до наступления утра, и, главное, обойдусь без наперсников, которые так пугают этого щепетильного и малодушного Тьерре».
Но как пробраться в неприступный замок Мон-Ревеш? О том, чтобы проникнуть туда через дверь, нечего было и думать.
«Ну, что ж! — бодро сказала себе Эвелина. — Если нельзя через дверь, придется войти в окно».
Для того чтобы быть такой безрассудно-отважной, как эта молодая девушка, только экстравагантности и своеволия было недостаточно; нужна была еще и полнейшая невинность, даже не подозревающая об опасностях, которые могут угрожать женщине. Эвелина смутно знала, что можно потерять свою честь, если слишком доверяешь людям. Дабы не казаться глупой девчонкой, она иногда даже делала вид, что понимает, как это происходит, хотя на самом деле ровнехонько ничего не знала. И уж совершенно она не подозревала того, что ей мог быть опасен даже очень порядочный человек. Не изведав никогда чувственного влечения, она не знала, как сильно оно может быть у других. Она не думала, что от поцелуя у нее может закружиться голова; к тому же во всех своих немыслимо дерзких поступках она была защищена первозданным инстинктом целомудрия и даже не допускала возможности забыться настолько, чтобы позволить поцеловать себя человеку, которому собиралась предложить руку и сердце.
«Итак, — думала она, — все дело лишь в том, чтобы войти в окно».
В день, предшествовавший ночи, на которую была намечена новая экспедиция, она воспользовалась отсутствием Дютертра и собралась ехать кататься с Крезом. Олимпия увидела эти сборы и стала увещевать Эвелину, говоря, что она огорчит отца, который после ее недавней поездки с грумом ласково, но серьезно запретил ей с ним кататься. Олимпия говорила со всевозможной кротостью, с искренней нежностью. Эвелина в тот день не была расположена уступать, дело шло о ее тайном предприятии. Она воспротивилась.
— Отец ничего не узнает! — отвечала она, вскакивая на прекрасную английскую лошадь, которая уже ржала от нетерпения, торопясь умчать в поля грациозную всадницу.
— Простите, дитя мое, он непременно узнает! — сказала Олимпия.
— Конечно! — сказала Натали, которая из своего окна, выходящего во двор, как бы случайно наблюдала эту сцену, — Это будет первое, что доложит ему госпожа Олимпия.
Разговор происходил в присутствии Креза и другого слуги, ибо у семейных распрей всегда имеются немые свидетели, преувеличивающие серьезность этих распрей или недооценивающие их. Олимпия уже хотела запретить им ехать с Эвелиной, честь которой была ей доверена; забота о репутации девушки позволяла Олимпии, по ее убеждению, пренебречь тем, что сумасбродное дитя может рассердиться; но ледяные слова Натали камнем упали на ее сердце и лишили ее сил. Она побледнела и, протягивая руку Эвелине, сказала;
— Поезжайте, дитя мое, если вы согласны с оскорблением, которое мне нанесли!
Увидев слезы на глазах Олимпии, Эвелина почувствовала укор совести; она легко соскочила с лошади, подошла к мачехе и поцеловала ее.
— Нет, дорогая матушка, — сказала она, — я знаю, что уж вы-то ничего ему не скажете. — И, подняв голову к окну, в котором Натали устроила себе наблюдательный пункт, она добавила: — Если кто-нибудь и доложит ему, то это будет Натали. Ну, милая матушка, идите к себе и не думайте больше об этом, я никуда не поеду!
Олимпия ушла к себе, скрывая слезы.
— Скорее, Крез, в путь! — сказала Эвелина, снова садясь в седло. — А вы — ни слова! — крикнула она другому слуге и полетела стрелой. В тот миг Эвелина перескочила бы пропасть, разверзнись она у нее под ногами.
Наметив себе цель, она проскакала две версты галопом и вернулась по другой дороге, которую хорошо знала; эта дорога шла под мон-ревешским холмом, в стороне, противоположной воротам замка и ферме, расположенной внизу. Оказавшись там, она сказала, обернувшись к Крезу:
— А, да я поехала по самой длинной дороге, вот и Мон-Ревеш! Что же ты не сказал мне, что я ошиблась!
— Я не думал, что вы ошиблись! — отвечал Крез, который ни на минуту ей не поверил.
Эвелина пустила лошадь шагом, как бы для того, чтобы дать ей отдохнуть, стала болтать о пустяках со своим пажом и, улучив минуту, окинула стены маленького замка взором опытного генерала, определяющего слабые места обороны Она заметила осыпь, по которой, как ей показалось издали, легко было взобраться наверх и которая, по ее предположению, выходила к маленькой часовне, где Тьерре недавно начал восстановительные работы. Она различила садовую лестницу, которая показалась ей короткой, потому что она не смогла сосчитать ее перекладины. «Уж не сам ли Тьерре столь галантно позаботился о том, чтобы облегчить мне способ проникнуть в центр крепости? — подумала она, обрадованная, что предприятие оказывалось нетрудным. И покончив с расчетами, не обращая внимания больше ни на что, она поскакала галопом и исчезла из виду.
В это время Тьерре находился в часовне; он увидел проезжавшую Эвелину и узнал, несмотря на дальность расстояния, ее костюм и изящную посадку. У него хватило мужества не выглянуть из окна, и он решил, что опасность миновала, когда она исчезла в ближнем лесочке. Но к тому времени план действий уже родился в ее мозгу.
В полночь Эвелина, раздобывшая крестьянскую одежду под тем предлогом, что собирается подарить новый гардероб племяннику Ворчуньи (то был пятнадцатилетний паренек, почти одного роста с нею), надела темную холщовую блузу, обула длинные шерстяные гетры и грубые башмаки, накинула на плечи теплую овчину, как то делают местные пастухи, спрятала свои прекрасные волосы под широкополой шляпой, героически вооружилась маленькими пистолетами, сунув их под блузу, взяла в свою нежную руку, скрытую толстой зеленой вязаной перчаткой, палку из остролиста и Стала карабкаться по скалам водопада с такой ловкостью и беззаботностью, как будто весь свой век только и делала, что пасла коз. Со стороны водопада парк ограждался только простым забором, через который нетрудно было перелезть. Эвелина, тонкая и гибкая, как змея, протиснулась между жердями и оказалась одна среди поля, в совершенной темноте.
Местность была ей хорошо знакома, она знала тут каждую кочку, каждую выбоину. Ей незачем было выходить на дорогу, она двинулась в Мон-Ревеш кратчайшим путем, прямиком через заросли, луга и овраги. К тому же на этом пути почти не было риска кого-нибудь встретить — она шла через безлюдную пустыню. Правда, она чуть не вдвое удлиняла себе путь, обходя маленькие горные потоки и слишком крутые подъемы, но и без того ей пришлось преодолеть немало препятствий; однако ничто не могло заставить ее вернуться. Возбужденная собственной смелостью, проворная и крепкая, в своей легкой крестьянской одежде и грубых башмаках, она шла завоевывать жениха с героизмом, достойным амазонки Ариосто[43]. Готовая сразиться с волками, если они посмеют на нее напасть, Эвелина спрашивала себя, неужели она, решившаяся один раз выйти ночью, чтобы осуществить романтическую мечту, менее смела и удачлива, чем деревенские женщины и дети, которые еженощно отправляются воровать у соседей вязанку дров или охапку сена. Улыбающаяся, оживленная, ловкая, пылкая, она показалась бы Тьерре прекрасной, несмотря ни на что, если бы он увидел, как она, словно козочка или заяц, пробиралась сквозь дрок и колючие ветви лесных прогалин.
XXV
В это время Тьерре говорил Флавьену, который в десять часов вечера неожиданно нагрянул в Мон-Ревеш:
— Право же, друг мой, я не знаю, как благодарить тебя за твою заботливость. Подумать только! Бросить все удовольствия, проделать снова весь длинный путь, вернуться в эту медвежью дыру, чтобы вытащить меня из моих затруднений и помочь жениться! Я так этим сконфужен, что тебе следовало бы, чтобы успокоить меня, дать понять…
— Что я еще не излечился от страсти к госпоже Олимпии? Думай так, если хочешь, ты не нанесешь ущерба этой прекрасной женщине. Со своей стороны я теперь имею все основания не сомневаться, что был дураком и что она так ничего и не поняла в моей великой страсти. Однако не напоминай мне обо всех глупостях, которые я тебе написал, я их стыжусь и прошу тебя бросить их в огонь.
— Когда тебе будет угодно, — сказал Тьерре, кладя руку на ящик своего письменного стола.
— Хорошо, хорошо, ты сожжешь их потом! — сказал Флавьен, и слова его помешали Тьерре открыть ящик, придав его мыслям другое направление. — Я говорю серьезно: нельзя вести себя так глупо и расстраивать такую женитьбу!
