Роберт Стивенсон - Собрание сочинений в пяти томах. Том 5. Сент-Ив. Стихи и баллады
Я неблагоразумно щедро рассчитался с форейторами чужой четверни. И вот предо мною с протянутой рукой предстал мой собственный форейтор, тот самый, в заплатанных штанах, — глаза его горели алчностью. Он явно предвкушал, что уж ему-то я отвалю pourboire[53] целое состояние. Принимая во внимание все наши марши и контрмарши, стычку с мистером Белами, когда в ход пошло огнестрельное оружие, и пример глупейшей расточительности, который я показал, расплачиваясь с другими форейторами, мне и вправду следовало бы одарить его по-царски. Но чаевые — дело тонкое, особливо для чужеземца: дашь чуть меньше — и прослывешь скупцом, а дашь чуть больше — и уже попахивает подкупом за молчание. Все еще под впечатлением сцены во дворе у архидиакона и ликуя при мысли, что вот сейчас наконец-то разделаюсь с малиновой каретой, грозящей столькими опасностями, я положил в руку форейтора пять гиней, но это лишь разожгло его аппетит.
— Что это вы, сэр, неужто хотите отделаться от меня эдакой малостью? Ведь я, небось, видал, как в вас стреляли! — вскричал он.
Прибавить ему было невозможно, поступи я так, я тут же стану в Керкби-Лонсдейле притчей во языцех, а потому я твердо, но с улыбкой поглядел ему прямо в глаза и сказал тоном, не допускающим возражений:
— Ежели тебе эта малость не по вкусу, верни ее мне.
С быстротой фокусника он засунул деньги в карман и, как истый сын лондонских задворок, с места в карьер принялся поливать меня грязью.
— Ладно, будь по-вашему, мистер Рейморни... То бишь, мистер Сент-Ив, или как там еще вы прозываетесь. Видали такую чертовщину? — воззвал он к конюхам. — Вот уж впрямь чертовщина, по-другому и не скажешь. Взялся я его возить, а он, треклятый сукин сын, как желает, так себя и прозывает, а на поверку выходит, он чертов мусью. Цельный день я его катал взад-вперед, и девиц увозили, и из пистолетов палили, и херес распивали и эль. И чего же он мне дает за все мои труды? Да чтоб ему, такому-сякому-разэтакому...
И он стал выражаться так забористо, что я не осмеливаюсь воспроизвести здесь его художества.
Тут я заметил, что Роули весь дрожит от ярости, еще минута — и он окончательно поставит меня в смешное и дурацкое положение: схватится с форейтором врукопашную.
— Роули! — с упреком воскликнул я.
Строго говоря, мне следовало назвать его Гэммоном, но в эту минуту всем было не до того, и, надеюсь, промах мой никем не был замечен. В тот же миг я перехватил взгляд почтмейстера. Был он высок, тощ, лицо имел желчное и неприветливое; сразу видно, палец в рот не клади, человек смекалистый. Он тот же час приметил, что я в затруднении, не мешкая выступил из толпы, вмиг прогнал форейтора и уже снова был подле меня.
— Обед прикажете подать прямо в номер, сэр? Будет исполнено. Джон, в номер четвертый! Какое изволите заказать вино? Будет исполнено, сэр. Свежую упряжку, сэр? Нет, сэр? Как вам будет угодно.
Каждую фразу он сопровождал чем-то вроде поклона и каждой предпосылал нечто вроде улыбки, без чего я отлично мог бы обойтись. Любезность его не была искренней, прикрываясь ею, он недоверчиво меня изучал — он, конечно же, взял на заметку и сцену, разыгравшуюся у его крыльца, и беспорядочные выкрики форейтора, и когда меня наконец ввели в мой номер, я со страхом подумал, что неприятностей не миновать. Я чуть было не решил отказаться от своего намерения. Но, сказать по правде, теперь, когда имя мое стало всеобщим достоянием, страх мой перед почтовым дилижансом, который вез афишки, вырос безмерно, и я чувствовал, что мне кусок в горло не пойдет, пока я не избавлюсь от малиновой кареты.
И вот, кое-как отобедав, я велел коридорному передать мой поклон содержателю гостиницы и просить его выпить со мною стаканчик. Он явился: мы обменялись положенными любезностями, и я приступил к делу.
— Кстати, — сказал я, — нынче поутру у нас в дороге произошла стычка. Вы, я полагаю, уже слыхали о ней?
Он кивнул.
— Мне не повезло: пуля угодила прямиком в стенку моей кареты, — продолжал я. — И, сами понимаете, она мне теперь без надобности. Не найдется ли у вас на нее охотника?
— Оно, конечно, — отвечал хозяин гостиницы, — я сейчас ее оглядел, карета ваша почитай что вовсе погублена. Известное дело, никому не по вкусу, ежели экипаж продырявлен пулей.
— Слишком попахивает «Лесным романом»? — подсказал я, вспомнив мою давешнюю малютку, которая, без сомнения, зачитывалась сочинениями миссис Радклиф.
— Вот это верно, — сказал он. — Может, они правы, а может, и нет, не мне судить. Но вообще-то оно понятно: приличным людям сам бог велел желать, чтобы и вещи у них выглядели прилично; дырки от пуль, лужи крови, господа с вымышленными именами — это им все без надобности.
Я поднял стакан вина и поглядел его на свет — пускай хозяин видит, что рука моя не дрожит.
— Да, — согласился я, — наверно, вы правы.
— У вас, конечно, имеются бумаги, какое-нибудь свидетельство, что карета эта ваша? — спросил хозяин гостиницы.
— Вот счет с печатью и подписью, — отвечал я и перебросил ему через стол бумагу.
— И это все? — спросил он, взглянув на счет.
— Довольно и этого, — сказал я. — Здесь сказано, где я купил вещь и сколько за нее заплатил.
— Право, не знаю, — сказал хозяин. — Обыкновенно требуется бумага, удостоверяющая личность.
— Личность кареты? — удивился я.
— Нет, зачем же: вашу личность, — отвечал он.
— Вы забываетесь, любезный, — сказал я. — Документы, устанавливающие мое право на поместье, хранятся вот в этой кожаной сумке, но неужто вы думаете, что я позволю вам их смотреть?
— Видите ли, эта ваша бумага подтверждает, что некий мистер Рейморни заплатил за некий экипаж семьдесят фунтов, — сказал хозяин. — Что же, прекрасно! Ну, а кто мне докажет, что вы и есть мистер Рейморни?
— Почтеннейший! — воскликнул я.
— К вашим услугам, — сказал он. — Всей душой. Это дела не меняет. Я, может, и почтеннейший, а может, и навязчивый и дерзкий, ежели вам так желательно... ну, а вы-то кто? Я слыхал, что у вас два имени; слыхал, что вы похищаете молодых девиц и что вас приветствуют как француза, это ли не диво? И повторяю, покажу хоть под присягой: когда форейтор давеча принялся про вас всякое рассказывать, у вас прямо поджилки тряслись. Коротко сказать, сэр, может, вы и порядочный господин, да я-то слишком мало вас знаю, а потому желаю поглядеть ваш документ, а не то пожалуйте к судье. Так что выбирайте: со мной вам объясняться невместно, так уж судья-то вам, надо полагать, ровня.
— Л-лю-безный, — произнес я, заикаясь; я с трудом обрел дар речи, но еще не пришел в себя. — Ваши требования весьма странны и грубы. Что же, у вас в Уэстморленде это в обычае — оскорблять благородных людей?
— Смотря кого, — отвечал он. — Ежели есть подозрение, что человек — шпион, так в обычае, и обычай этот не так уж и плох. Э, — нет! — крикнул он, заметив, что у меня дернулась рука. — Обе руки на стол, господин хороший! Мне дырки от пуль в стенках без надобности.
— Право, сэр, вы ко мне на редкость несправедливы! — сказал я, уже вполне овладев собой. — Вы же видите, я само спокойствие; надеюсь, вы не примете за обиду, ежели я налью себе еще вина?
Я занял эту позицию просто из отчаяния. У меня не было никакого плана, никаких надежд. Я собирался потянуть еще немного и сдаться, ничего другого мне не оставалось. Но уж торопиться-то я, во всяком случае, не желал.
— Так, стало быть, вы не согласны? — спросил он.
— Вы имеете в виду ваше деликатное предложение? — отозвался я. — Стало быть, как вы изволили выразиться, почтеннейший, я не согласен. Разумеется, я не стану показывать вам свои бумаги, и, разумеется, я не желаю вставать из-за стола и плестись к вашим судьям. Я слишком дорожу своим пищеварением и слишком мало интересуюсь мировыми судьями.
Он перегнулся через стол, поглядел на меня в упор и протянул руку к шнуру от звонка.
— Послушайте, приятель, — заявил он, — видите этот шнур? Так знайте же, что внизу ждет мальчишка: только я дерну — и он по первому же звонку побежит за полицейским.
— Вот как? — сказал я. — Что ж, о вкусах не спорят! Я не любитель проводить время в обществе полицейских, но ежели вам вздумалось получить такового в качестве десерта... — Тут я слегка пожал плечами. — Знаете, — прибавил я, — это весьма забавно. Я человек светский и, уверяю вас, с интересом слежу за тем, какой еще стороной повернется ко мне ваша в высшей степени своеобычная натура.
Он по-прежнему молча изучал мое лицо, рука его по-прежнему сжимала шнур, а глаза буквально впились в мои глаза. То была решающая минута. Мне казалось, что под его взглядом лицо мое слиняло, выражение изменилось, улыбка (ибо вначале я улыбался) обернулась гримасой мученика, пытаемого на дыбе. Притом меня терзали сомнения. Человек ни в чем не повинный уже давно положил бы конец всем этим дерзостям, а раз я терплю, я тем самым подписываю и скрепляю печатью свое признание; силам моим пришел конец.
