Владислав Крапивин - Бронзовый мальчик
Салазкин сунулся было:
— Я с Даней! Можно?
Но тут Корнеич ответил:
— А работать кто будет? Шлюпку спускать надо…
Если дело касалось плавания, Корнеич никому не давал поблажек. И люди в «Тремолино» это понимали. Даже неугомонный Не Бойся Грома становился спокойным и деловитым, когда вступала в силу корабельная дисциплина.
— А иначе и нельзя, — как-то объяснил новичку Кинтелю Паша Краузе. — На воде — это на воде, не на земле. Чуть что не так, и может кончиться как в песне:
Будем лежать на дне,
В синей прохладной мгле,
Ля-ля-ля…
Салазкин после ответа Корнеича засмущался. Кинтель тоже почувствовал себя виноватым.
— Я бы не просил, да Регишка… Ей вот приспичило. Надо пользоваться случаем, чтобы хоть малость ее развеселить…
В кино, конечно, все пялились на Кинтеля. Рубашка — будто факел, и столько на ней золоченых якорьков, нашивок, аксельбантов. К тому же, кроме Кинтеля, никого из пацанов еще не было в шортах, не лето все-таки. От этих взглядов по Кинтелю бегали щекочущие мурашки. Но потом он увидел двух мальчишек из скаутской «Былины» — в полном их обмундировании, веселых и независимых. И малость приободрился. К тому же Регишка так гордилась блестящим видом старшего брата!
А кроме того — праздники. Потому что воскресенье десятого мая было как бы продолжением Дня Победы. Вполне понятно, что в ребячьих отрядах могут быть всякие сборы и линейки, оттого и парадный вид. Вон ветераны, они ведь тоже в своих мундирах, гимнастерках и при наградах во всю грудь. На них тоже глядят кому не лень…
После сеанса Кинтель отвел Регишку домой, подхватил собранную заранее сумку — и на автобус. Но у самого подъезда услыхал:
— Да-анечка! Какой ты… элегантный.
Алка Баранова! Откуда ее принесла нелегкая? Стоит, водит по нему своими шоколадными глазищами от кроссовок до макушки и обратно. И опять — мурашки. Чтобы прогнать их, Кинтель стал спокойным и язвительным:
— Да. А ты как думала! Теперь ты еще больше в меня втюришься.
— Больше уже некуда… А что это у тебя за знаки различия?
Как съехидничать, Кинтель не придумал, буркнул примирительно:
— Знаки как знаки. Отряд такой. Парусный.
— Я и не знала, что ты моряк… Мой брат Мишка в судостроительном кружке занимался, в Доме пионеров, так у них настоящая морская форма была. Клеши, матроска…
— Настоящая — у настоящих, — сердито объяснил Кинтель. — А у них — маскарадная. Модельки строить — это не шкоты тягать. Попробовали бы они в своих клешах на базе, у шлюпок, когда все время по колено в воде. Или за бортом оказаться…
Ни вкалывать по колено в воде, ни оказываться за бортом Кинтелю пока не приходилось. Но ответ вышел, кажется, ничего: как у бывалого.
Алка покивала, качая толстыми, но короткими торчащими косами. Заметила:
— Ты прав. Такие штанишки тебе идут.
Он опять зарядился спасительным ехидством:
— А ты только сейчас заметила? Ты меня и раньше в штанишках видела, сколько лет смотришь влюбленными глазами.
— Раньше — это давно. Ты маленький был…
— А я и сейчас маленький, — сказал Кинтель с дурашливой беззаботностью. — Двенадцать лет — какие годы! Самое время для мальчика поиграть в ляпки да в пряталки… Это вы, девицы, раньше срока в рост пускаетесь. Во… — Кинтель вскинул над головой руку. — И во… — Он волнистыми движениями ладоней нарисовал в воздухе раздавшуюся дамскую фигуру. Хотя Алка, что касается ширины, была совсем не «во». Только на груди под тоненьким белым свитером — легкий намек на выпуклость.
Она не обиделась. Заметила чуть насмешливо:
— А тебе-то, игрок в пряталки, через неделю, по-моему, уже тринадцать стукнет.
— Ай-яй-яй! — Он сделал вид, что ужасно удивился. Потому что удивился по правде. — Как это ты вспомнила?
— Вспомнила. Тебя еще в детском садике поздравляли, в старшей группе. Когда шесть лет…
— Верно! Ты мне тогда пластмассового зайчонка подарила! — Кинтель сбил невольную лиричность воспоминания комическим закатыванием глаз. — Это было так трогательно… Кстати, заяц до сих пор не потерялся.
— Ты путаешь, — вздохнула Алка. — Зайца я подарила в другой день. Эльза Аркадьевна взгрела тебя линейкой, и ты ревел в уголке за беседкой, а я тебя пожалела… А ты мне потом венок из одуванчиков сплел.
— Сейчас бы я и не сумел уже, — вздохнул Кинтель. — Какие мы были талантливые в молодые годы.
— Ох, не говори… А на день рождения подарков я тебе никогда не дарила. Можно сейчас исправиться? — У Алки была замшевая сумочка. Открыв ее, Алка достала что-то круглое, завернутое в бумажную салфетку. — На…
— Что это? — сказал Кинтель слегка опасливо.
— Бери, бери. Это без подвоха…
Кинтель пожал плечами. Взял, развернул. Оказалось — расписное деревянное яйцо, размером с куриное.
От растерянности он спросил тоном «достоевского» пацана:
— В натуре, что ли, мне?
Она засмеялась:
— «В натуре»… Ох ты, Кинтель…
— Не ко времени вроде, — опять малость съехидничал он. — Пасхальная неделя уже кончилась.
— А это не пасхальное. Специально для тебя…
Кинтель осторожно помолчал. Потом хмыкнул:
— А внутри небось игла, как для Кощея. Разобью — и мне каюк… Или нет! Воткнется в сердце, и тогда я влюблюсь в тебя безоговорочно.
Впрочем, яйцо было тяжелое — видимо, сплошное.
Алка сказала без улыбки, скучновато даже:
— Ладно, пошла я… Не забывай, адмирал. — И зашагала прочь, помахивая сумочкой и качая твердыми коричневыми косами.
— Да уж ладно, не забуду как-нибудь до завтра-то, — сказал Кинтель ей вслед слегка растерянно. И добавил запоздало: — Мерси вам, сударыня…
Потом затолкал яйцо на дно сумки, под запасной спортивный костюм и сверток с бутербродами. И за-спешил к автобусу.
…Вот ведь, черт возьми, не повезло Кинтелю! Когда приехал к трамвайному кольцу у «Сталевара», там на диспетчерской будке красовалось объявление, что двенадцатый маршрут не работает из-за ремонта линии. Ну что за свинство! Праздничный подарочек садоводам и дачникам… Теперь, чтобы добраться до базы, надо топать по шпалам с полчаса.
Впрочем, часы на Доме культуры показывали половину первого, так что времени в самый раз. И Кинтель потопал.
Скоро настроение у него опять стало лучезарным. По бокам узкоколейки зеленели низкорослые клены и рябины, между шпал в густой рост шла трава с желтым мелкоцветьем, над ней порхали бабочки. Солнце грело плечи. Слева, из-за горбатых низких крыш летел теплый, но плотный ветерок. Зюйд-зюйд-вест, самое то, чтобы курсом-галфинд, без лавировки, сходить на Шаман и вернуться. Справа синело Орловское озеро. По нему бежала мелкая безобидная зыбь.
Такое было вокруг солнечное умиротворение, что даже мысли о кладе на Шамане перестали волновать Кинтеля. Об этом думалось рассеянно, вперемешку с другим: с Алкиным подарком, с утренними мультиками, со всякой всячиной.
Трамвайная линия по прямой убегала вдаль и терялась в кустах, за которыми прятался разъезд. И долгое время было пусто впереди, а потом… Потом словно вдали на рельсах возникло большое зеркало, и Кинтель увидел себя. Идущего навстречу.
Конечно, это был кто-то из своих! В той же форме. Кинтель заспешил. И очень скоро по слегка косолапой походке — видно, снова ногу подвернул, балда! — Кинтель узнал Салазкина. Тот, наверно, отпросился встречать его! Кинтель заторопился еще больше. Но уже с полусотни шагов разглядел, что радостной встречей тут не пахнет. Очень уж понуро шагал Салазкин.
— Что случилось? — еще издалека сказал Кинтель.
Случилось дело скандальное, для Салазкина просто постыдное. И главное, непоправимое. Потому что нарушения техники безопасности во время занятий парусным делом прощению не подлежали. Это в «Тре-молино» было законом с давних пор, и закон все принимали безропотно. Иначе кончится тем самым: «Ля-ля-ля, в синей прохладной мгле…» И если кто-то нарушил по разгильдяйству или забывчивости — будь ты хоть самый лучший друг, хоть самый заслуженный ветеран, — гуляй, голубчик, с базы домой и обижайся только на себя. Потом тебя никто упрекать не станет и будешь ты по-прежнему свой среди своих и хороший человек, но в этот горький день тебя к пирсу и близко не пустят…
Все это Салазкин знал прекрасно. Но словно какой-то бес толкнул его под копчик. Когда спустили «Тортиллу» со слипа и Корнеич назначил пятерых (Салазкина в том числе) перегнать шлюпку к пирсу, все, конечно, надели спасательные жилеты. А Салазкин забыл, прыгнул в шлюпку без него.
— Ты откуда упал? — изумился Дим. — А ну, за жилетом!
Но Салазкиным овладела какая-то необъяснимая беспечность.
— Чепуха! Тут же недалеко! Ничего не случится!
Ничего опасного в тот момент случиться и правда не могло.
Но случилось другое: все это увидел Корнеич.
— Саня! Марш за жилетом!
— Да ладно! Тут же двадцать метров до пирса! — И Салазкин взялся за весло.
