Мигель Астуриас - Зеленый папа
— Однако после того, как вы с шиком отказались вчера от охраны, я не думаю, чтобы вы могли серьезно рассчитывать на поддержку дипломатов и эскадр.
— Поживем — увидим, Родригес, а покамест положимся на бога, он и дождь и ведро посылает…
Над волнистыми бутылочного цвета кущами бананов — морские птицы, не птицы, а крылатые гребцы; морские облака — не облака, а корабли. Внизу, сли- ваясь с землей, — те, кто ходит по ней. Хувентино представлял их себе. Рука мулатки указывала на них не раз. Это не люди, а тени, говорила ему Тоба. И они действительно были тенями. Идут тени, бредут. Тени, обутые в сухую листву. Тени, шелестящие на закате дня влажной листвой.
Тоба…
Теперь, думая о ней, Гнусавый поднимал глаза к глубокой темной синеве, застилавшей горизонт. Таким было небо, когда Тоба поднималась на серебристый самолет вместе с другими пассажирами. Только была она полураздета, без всякого багажа и помахала ему на прощанье рукой — табачным листком…
Близнецы Досвелл в сопровождении старого Мейкера Томпсона верхом объехали плантации и направились к морю, к тому месту, где стоял дом Лестера и Лиленд. Выехав на берег, Роберт протянул руку и указал на обнаженную женщину, бежавшую по песку к прибрежным скалам. Альфред пришпорил коня, чтобы настичь ее прежде, чем она превратится в пену.
И вот из-за камней, о которые Южное море вдребезги разбивает волны, показалась Тоба, уже в платье, если платьем можно было назвать кусок полосатой ткани, скрывавшей нагое тело, только что виденное всадниками. Она бежала вниз; руки подняты, волосы распущены, ноги — порывы ветра.
— Мула-а-атка!
Окрик Мейкера Томпсона заставил ее приблизиться, но не совсем. Она встала возле дерева, спрятав за ним лицо, и фыркнула — уж очень смешным показалось ей сходство братьев Досвелл. Но, обратив к ним влажные глаза, снова стала серьезной и горделивой.
— Эй, мулатка, сеньоры спрашивают, как тебя зовут.
— Тоба…
— Ты одна?
— Нет, с морем!
— Уж не собираешься ли ты сейчас влезть на эту иву?
— Если захочу, да… Если не захочу, нет…
— А кто за тобой смотрит?..
— Мать. Отец умер, тут похоронили… Хуамбо, брат… При имени Хуамбо, произнесенного мулаткой, перед карими глазами старого Мейкера Томпсона вихрем пронеслись золотые дни, ныне застывшие желтыми листьями осени; грохот Атлантики заполнил слух и заставил внутренне содрогнуться, словно он сам взял свое сердце, как пустую ракушку, поднес к уху и услышал другой прибой, другое море, другие имена… Майари… Чипо Чипо... Майари Пальма… Флора Поланко… Трухильянец… Остров, где Майари называла его «мой пират»… Джинджер Кайнд и его идеи, его искусственная рука и его идеи — тоже искусственные, — идеи изжившего себя христианства… Майари!.. Майари! Исчезла из дома… Исчезла из жизни… В реку ли бросилась в подвенечном платье? Похитил ли ее Чипо Чипо? Странное созвучие имен, из-за этого они и остались в памяти… Дети Агапиты Луис и Агапито Луиса… Братья Досвелл говорят, что хотят взять с собой Тобу, воспитать ее, потому что нашли ее тут, где раньше жили Лестер и Лиленд, но голоса близнецов еле слышатся… На другое направлены мысли, на иные времена… Глаза закрываются… Обезьяний поворот… Чарльз Пейфер… Рэй Сальседо… Аурелия…
— Тоба, братья Досвелл спрашивают, не хочешь ли ты поехать с ними в Нью-Йорк?
— Если мать скажет «да»… Отца похоронили тут, отец не может сказать ни да, ни нет…»
— Твоего отца звали Агапито Луис?.
— Да, Агапито Луиса похоронили тут, а моя мать, Агапита Луис, жива, мать жива. Она скажет…
Братья Досвелл и их спутник не промолвили больше ни слова. Хлестнули коней по крупам и умчались. Тоба глядела им вслед, как яркоглазый зверек, забравшись на вершину ивы и подставив лицо, покрасневшие веки и солоноватые губы дыханию бриза.
— «Чос, чос, мойон кон!» — крикнула она им вдогонку, но они не услышали. Хуамбо, ее брат, объяснил ей, что значит этот клич.
Когда всадники остановились у дома судьи, в дверях показался лиценциат Видаль Мота, полуголый, в одних штанах и носках. Даже башмаки перестал надевать. Показывая на опухшие ноги, он хотел было принести извинения за то, что не может участвовать в прогулках и в собраниях членов Компании, но Мейкер Томпсон его опередил:
— Приехать на побережье, чтобы сидеть взаперти и играть в шахматы, это уж слишком… Такой человек, как вы, должен купаться в море, ездить верхом, дышать воздухом… знакомиться со своей землей…
— Это для вас…
— Ну, хорошо, знакомиться со своей землей для нас…
Послышался голос судьи, брившегося в доме.
— Шахматы и колдуны!
Да, коллега не сболтнул понапрасну. Видаль Мота дважды, нет, трижды выезжал на поиски Сарахобальды. Но, к несчастью, в ночь оглашения завещания крестная Лино Лусеро так переволновалась, что на пути к «Семирамиде» совсем обессилела и, едва добравшись до своего ранчо, свалилась почти замертво.
Огненно-рыжий пьяница возвращался с праздника не осовевшим, а весьма навеселе. Он понял наконец, что ночь ничем не удержишь, и тогда сделал вид, будто вырвал у себя глаза, кинул их в рот и проглотил, чтобы ослепнуть. Пусть теперь, когда он проглотил глаза, лезет на небо пылающий шар. Разве не остановлена ночь? Для него — остановлена. И он пошел — одна нога здесь, другая там, один локоть здесь, другой там, — к дому Сарахобальды спросить, что думает старуха о неподвижном небе, остановившемся в тот момент, когда он проглотил глаза, от которых теперь мутило. Ему было тошно от глаз, от всего, что он видел, о чем думал. Срыгивал противную жижу, где всегда плавают глаза. И еще что-то сплевывал, похожее на микстуру. Слезная вода. Слезы — это микстура, которую по каплям добавляют к событиям жизни…
Однако, войдя в ранчо и споткнувшись о распростертую у порога Сарахобальду, пьяный захотел вернуть себе глаза. Он засунул два пальца в рот и, когда его вырвало, ощутил на ладони свернувшийся белок и два стеклянных шарика. Он вставил их в глазницы, потрогал, на месте ли глаза, и увидел, что в самом деле на лежащем человеке были юбки. Сначала, до того как он снова обрел зрение, ему казалось, что на полу лежит Раскон, его всегдашний собутыльник, но это угасшее светило отсыпалось после попойки в глубине комнаты.
У рыжего вдруг вылетел хмель из головы. В свете, исходившем откуда-то снизу, плавала Сарахобальда — не то рыба, не то маленький кит с бычьей головой, с плавниками вместо ног и двумя короткими ручками. Над нею металось темное облако летучих мышей. Мыши кусали ее. Она защищалась руками, выраставшими, казалось, из всех частей тела. Мыши жалили ее в губы, изогнутые серпом. Слизывали улыбку, смоченную слюной.
«Сарахобальда», — захотел окликнуть ее рыжий, совсем отрезвев, но не смог ни слова сказать — язык одеревенел, — ни рукой шевельнуть, чтобы отогнать летучих мышей, заклевавших старуху. Бедняга испуганно вращала зрачками, не соображая, кто были эти существа с землистыми крыльями и крысиными мордами, пищавшие, как дети, и кружившиеся над ней клочками мохнатого дыма в нескончаемом хороводе, впивавшиеся в губы жгучими пиявками.
Рыжий выскочил из ранчо как ошпаренный; его вопли: «На помощь! Спасите!» — разбудили Раскона и остановили нескольких пеонов, шедших на работу. Сверкнули мачете; парни вообразили, что затеялась драка. Когда же узнали, в чем дело, спокойно отправились дальше. Ишь, пьяный куролесит.
Раскон помог рыжему поднять старуху с пола и уложить в кровать. Надо было дождаться рассвета. К счастью, нашелся полуштоф водки, спрятанный за зеленой стеной вьюнков.
— Глотни-ка ты, Корунко… — сказал он рыжему приятелю, — я уже успел. — И протянул бутылку. — Хорошо, что нашлась эта посудина. Ну и напугал ты меня!..
— А сам-то я страху натерпелся… — От икоты помутнели глаза, прошиб пот и трясло, как в ознобе. Он вытер рукой губы и приложился к горлышку.
— Старуха доходит…
— Светает, а на рассвете больные… — голос Корунко после глотка водки звучал тверже. — Постарайся тоже глотнуть, Раскон, потому что не в себе ты… Зажми нос и не почуешь, пройдет как по маслу.
— Напугался я… Напугался, вот и все…
— Брось, не кисни! Опохмелиться надо получше, как рукой все и снимет!
— Пожил бы сам здесь, тогда бы узнал, что за дом у Сарахобальды. Чудес тут не оберешься. Потому я так и струхнул. Один раз тоже болтали, что я нализался, а я, ей-ей, видел, как тебя сейчас вижу, чудо: воздух в доме обратился в воду и плавают в нем рыбки речные, как зебры полосатые. И хочешь верь, хочешь — нет, когда видение кончилось, у меня вся кожа была исцарапана.
Свет уже ощипывал перья мертвой ночи, когда в дверях курятника показался Видаль Мота. Он не ходил на праздник в «Семирамиду» и не играл с гринго в покер, а сидел с коллегой за шахматной доской. Воспользовавшись тем, что судья задремал на рассвете, лиценциат отправился разыскивать Сарахобальду, самую знаменитую колдунью на побережье.
