Михаил Загоскин - Брынский лес
Ферапонт возвратился через несколько минут, неся в руках свою обувь.
— Ну, что? — спросил Левшин. — Есть ли брод?
— Знатный, батюшка Не глубоко, в одном только месте по пояс, а то все по колено.
— Так садись скорее.
— Нет, Дмитрий Афанасьевич, лошадей-то надо выпрячь,
— А что?
— Да с нашей стороны спуск больно плох. Видно, весной большая вода была, весь берег подмыло. Такой обрыв, что не приведи Господи!.. В поводу-то лошадей мы как-нибудь переведем, а уж телегу надо на себе спустить.
— Ах! батюшки! — вскричала Дарья. — Да нам-то как же?.. Неужели по воде идти?
— Зачем? Вы только спуститесь с берега, а там садитесь опять в телегу, уж я вас перевезу. Да ты не изволь тревожиться, матушка Софья Андреевна! — промолвил Ферапонт, обращаясь к невесте своего боярина. — Мы и не такие возы на себе важивали. Что в вас обеих тяти-то много ли!.. А я однажды, за спором, сорокоушу с водой на берег вывез.
Левшин перевел по одиночке лошадей через Брынь, а Ферапонт, привязав к телеге вожжи, спустил ее почти с отвесного берега в воду, потом помог сойти Софье и Дарье, усадил их опять в телегу и повез на себе через Брынь.
— Ну! — прошептала Дарья, поглядывая с невольным уважением на своего суженого, — послал мне Господь женишка!.. Посмотрика-ка, Софья Андреевна, словно лошадь везет, да хоть бы раз поднатужился!.. Вот это молодец: уж не Архипке рыжему чета!
Когда лошадей опять запрягли, Ферапонт, желая вознаградить потерянное время, погнал их снова рысью. Не прошло и четверти часа, как они выехали на небольшую луговину, посреди которой росли отдельной куртиной несколько сосен. Одна из них была необычной толщины, и ее ветвистая вершина не подымалась остроконечной пирамидой кверху, но раскидывалась во все стороны огромным шатром. Просека, которая оканчивалась этой поляной, начиналась снова на ее противоположной стороне. Поравнявшись с сосновой куртиной, Ферапонт остановил лошадей.
— А что, Дмитрий Афанасьевич, — сказал он, — как ты думаешь: прямо, что ль, нам ехать?
— Да разве ты не видишь: вон просека-то перед нами.
— Вижу, батюшка, вижу!.. Только не здесь ли где-нибудь поворот в Толстошеино? Кажись, нет. Я посматривал и направо и налево.
— Так, видно, мы еще до поворота не доехали.
— Видно, что так!
— Внимайте, путники, внимайте! — закричал кто-то пронзительным и диким голосом. Этот внезапно раздавшийся в пустынном лесу человеческий голос заставил невольно содрогнуться Левшина и Ферапонта. Софья побледнела, а Дарья вскрикнула с ужасом:, «Батюшки — леший!»
— Чего ради блуждаете в сих дебрях! — раздался опять тот же самый голос. — Или желаете обрести смиренного старца Пафнутия, и святой беседою его очистить оскверненные грехом сердца ваши?
— Э! Да это Пафнутнй, — прошептал Ферапонт. — Ну, помнишь, батюшка, запощеванцев?.. Да откуда он нам кричит?.. А, вот он!.. Посмотри-ка, Дмитрий Афанасьевич, вон на сосне… видишь, он сидит как сыч в дупле!.. Подержи-ка, батюшка, лошадей, а я сойду с ним поговорить, авось он нам укажет, где поворот.
Ферапонт снял шапку и подошел к толстой сосне. Из дупла, которое было сажени две от земли, выглядывало знакомое уже нашим читателям худощавое, зверское лицо, с полоумными, сверкающими глазами.
— Бог помощь, отец Пафнутий! — сказал Ферапонт, кланяясь в пояс. — Я привез тебе поклон от федосеев-ского старца, отца Павла.
— Да ты-то сам, чадо, мимо грядешь, — прервал Пафнутий, — или пришел в сию пустыню ради меня, труженика и благовестника истинной веры?
— Нет, батюшка. Я теперь еду в село Толстошеино, да скоро вернусь назад и уж тогда послушаю твоих речей. Я затем и поехал зимней дорогой, чтобы отвести тебе от отца Павла поклон, да и самому мне хотелось тебе поклониться.
Пафнутий поглядел недоверчиво на Ферапонта и сказал:
В село Толстошеино!.. А почто грядешь ты, чадо, в сей вертеп льва рыкающего, в сие жилище слуги и сподвижника антихристова?
Послали, батюшка: дело подневольное; велят, так поедешь.
А кто сей муж, что сидит у тебя на возу с покрытой главою?
— Это, батюшка, недужный человек, слепой и немой. Мне приказано отвести его в село Толстошеино.
— А юные отроковицы, с ним сидящие?
— Сестра его и работница… Теперь, отец Пафнутий, скажи пожалуйста: ведь прямо-то просекой дорога куда пойдет?
— В некую весь, селом Бобровым именуемую.
— А где же поворот в Толстошеино?
— Обратися вспять, чадо! Зришь ли та^о четыре древа, их же березами нарицают?
— Четыре березы?.. Вижу, отец Пафнутий, вижу.
— На восточной стране оных, среди мелкодревесия, и обретается путь, ведущий в сие гнездилище разврата и нечестия, глаголемое село Толстошеино.
— Так мы поворот-то проехали! Ну, — промолвил Ферапонт, надевая шапку, — спасибо тебе, старину-щка, что ты голос подал! Кабы не ты, так мы сбились бы с дороги, так же, как мы у тебя запощеванцев отбили?
— Как! — вскричал Пафнутий. — Так ато вы, богоотступники окаянные?
— Мы, дедушка, мы! Счастливо оставаться!
— Ах вы святотатцы проклятые!.. Еретики, разбойники, душегубцы!
— Врешь ты, сыч этакий, — прервал Ферапонт уходя. — Мы не в тебя, старый черт, мы живых-то людей голодом не морим!
— Умолкни, буеслов нечестивый! — завопил неистовым голосом раскольник. — Да будет часть твоя с Каином и Иудою и три краты окаянным наставником вашим, Андреем Поморяниным!
— Экий злющий, — шепнул Ферапонт, подходя к телеге. — Словно цепная собака — так и надседается!
— Да постигнут вас все казни египетские! — продолжал кричать Пафнутий. — Да пожрет вас в живе адский пламень, и ни единая капля воды да не прохладит богохульных уст ваших.
— Тьфу ты, старый хрен! — сказал Ферапонт, отплевываясь. — Над тобой бы самим и тряслось, филин этакий! Вишь, что сулит, проклятый! — промолвил он, садясь на козлы и поворачивая лошадей.
Доехав до берез, они отыскали поворот в село Толстошеино и потащились шагом по дороге, которая была до того узка и изрыта корнями сосен, что по ней невозможно было ехать иначе. Долго еще доносились до их слуха дикие вопли Пафнутия, который продолжал бесноваться и осыпать их проклятиями.
— Что это он так осерчал? — спросил Левшин.
— Да вот что, батюшка, — отвечал Ферапонт. — Он меня не признал, а я, как выпытал от него, куда нам ехать, так и напомнил ему о запощеванцах.
— Охота же тебе дразнить сумасшедших.
— Нельзя, Дмитрий Афанасьевич!.. За что же я перед ним шапку-то снимал, да кланялся ему в пояс?.. Чего доброго, этот гордец стал бы думать, что я и взаправду приходил к нему на поклонение.
— Да ведь Павел же думает, что ты хочешь быть его учеником.
— То — дело другое, батюшка! Павел дал нам телегу, из беды нас выручил — так пусть себе и потешается. А этот что?.. Дорогу-то показал!.. Да и воля твоя, батюшка: Павел просто человек убогий, шальной, а этот Пафнутий не человек, а дикий зверь!.. Чу! Слышишь ли, Дмитрий Афанасьевич — он все еще орет!.. Эко горло, подумаешь!.. Ну! не диво, что этот еретик живет в лесу один: коли он этак часто покрикивает, так медведи-то и волки, чай, верст за пять кругом дрожкой дрожат!
Наши путешественники переправились вторично без большого труда через речку Брынь и проехали благополучно трясины, по которым в летнюю пору почти всегда не было никакого проезда. На этот раз догадка перекрещеванца Павла оправдалась на самом деле: от сильной и постоянной жары болота во многих местах вовсе пересохли, а в других окрепли до того, что колеса оставляли на них едва заметный след. Но, несмотря на это, им нельзя было ехать скоро по усеянной кочками и крупным валежником дороге, или, лучше сказать, целику, который в зимнее только время превращался в гладкую и ровную дорогу. Солнце было уже довольно высоко, когда Ферапонт, посмотрев внимательно вперед, сказал своему барину:
Ну вот, Дмитрий Афанасьевич, — слава тебе, Господи! сейчас выберемся из этой трущобы. Видишь, прямо между деревьями?.. Теперь позаслонило кустами. ¦Ьот опять мелькнула… Это большая дорога, батюшка!.. А посмотри-ка левее, вон за елкой-то, высокая кровля с трубой. Ведь это боярская винокурня… Всего с версту До села осталось.
В самом деле, они выехали через несколько минут на большую дорогу, и почти в то же самое время послышался в близком от них расстоянии конский топот. Ферапонт невольно осадил лошадей.
— Господи! — вскрикнула Дарья. — Вон скачут пря-i мо к нам… Ну, попались мы!
— Постой-ка, постой! — молвил Ферапонт. — Да это едут от села… верно, к нам навстречу… Ну, так и есть: Кондратий Тихоныч?..
Ферапонт не ошибся: к ним подъехал, в сопровождении трех верховых, дворецкий боярина Куродавлева. Увидев незнакомых людей, Софья опустила свою фату. Как ни любила она Левшина, но в эту минуту чувство стыда было в ней сильнее самой любви: ей совестно было глядеть на свет Божий. Ей казалось, что все должны были смотреть на нее с этим обидным любопытством, с этой насмешливой улыбкой, которая только что не говорит: «Аи да дочка! Потешила батюшку!.. Теперь ушла от отца, а там, глядишь, и от мужа убежит!..»
