Константин Паустовский - Книга скитаний
18/IV. Страшная усталость. Совсем не могу писать. Бродил по переулкам, у Дома печати. Заходил к Фраерману, – он в восторге от Гейне. Читает его путешествие по Италии. Изнеможение. Сон. Крол радостный – его приняли на завод за плату оформлять первомайский карнавал.
19/IV. Упорные слухи о самоубийстве Лили Брик. Душно и серо, и все дни – усталость, а время идет. Бродил…
Слухи. Лилю Брик не пустили в крематорий, оттеснила толпа и милиция, она не могла пробраться. Обморок. Одна из величайших личных трагедий нашего времени…
20/IV. Пусто. Бродил по городу. РОСТА. Сплошная тоска. Отъезд наших на Турксиб. Перемена дежурств…
21/IV. Утро… Проводы на вокзале… Дома. Возился с крошечным Димушкой. Он читает стихи о Маяковском.
Не стало больше песен,
Лежит он тих и нем,
Владимир Маяковский
Зачем, зачем?
Уложил его. Ушел бродить. Тревога. Дома – необъяснимая тоска и усталость до слез. Что это? «Россия задушила меня, как свинья поросенка» – слова Блока.
22/IV. В «30 дней»… Разговор с женой Регинина по телефону. Бабель процветает. Прислал корзину сирени. Женщина, расточающая намеки. Театральная площадь. Дождь с пылью. Бокс. Спортсмены в пиджаках без воротничков. Красные канаты, чтобы не было видно крови. Дикая забава. Бьют снизу по лицу. Машут полотенцами. Масса любителей… Ушел…
23/IV. В Румянцевскую библиотеку. Свежий ветер. Книга Гилярова. Писал очерк Мысли Гилярова: «Сильные личности не умеют приспособляться к низшему уровню». «Однообразие и опошление становятся уделом жизни»…
К Мрозовским… Рассказы о крематории. Как прощались с Маяковским. Лиля щекой к губам, поцеловала руку. Какой-то иностранец встряхнул и пожал руку. «Во весь голос». Своим песням я сам наступал на горло. Жуткие строчки.
Надо больше слушать, чем говорить. Домой на авто. Тоска не проходит…
6/ГУ. Бдение в РОСТА… Был Гехт. Приходил просить пальто. Бабель в Москве. Домой. Дикий холод. Телеграф. Крол пришел в час ночи. Усталость.
29/IV. РОСТА – за деньгами. Скучно. Вечер. Писал в репортерской…
2/V. Помогал Кролу. С Димушкой в аптеку. Холодно. Боря. «Уличные игры». Дим скис, заболел. «Я весь дрожу», – к маме. Вечером ушел, тревога. Чистота, крепость. Возбужденье. Укус. Змеиное. Поэтесса. Домой. Труба. Дим в жару. Ночью бред и страшный Крол. Вызываем врача. У ворот, серый с желтым отблеском рассвет в стеклах института Ленина. Холод, голоса милиционеров. Женщина врач. Внимательная. Дим с полотенцем на лбу, притих, шепотом жаловался свои огорчения и боли. Улыбался. Уснул.
3/V. С утра – грязная РОСТа… Знакомство с Чухновским, – карие и молодые глаза, очень прост. Рассказ Чухновского о шапке льдов на полюсе, вращающихся по эллипсу… Дома – недомогание, тяжелый сон. Сырая и опасная весна.
9/V. Собрание «Колхозных редакторов». Казенно, конфеты. Внизу – вечер Маяковского. Василий Каменский о желтой кофте.
12/V. В «30 днях». Вечером на вечере Маяковского в консерватории. Зюзя. Месть Маяковского. Меламед Малкин. Скука. Чудесно читал Асеев. Луначарский говорил вяло и неохотно. Безыменский. Кирсанов с подозрительным московским акцентом. Шкловский и Коля с поэтессой.
Из переписки
Письма 1923—1935 годов – событийных лет повести «Книга скитаний»
Е. С. Загорской-Паустовской в д. Екимовка Рязанской губернии (Москва, начало лета 1923 года)
Дорогой Крол, маленький. Только что получил твое первое письмо и письмо от Ниночки. И оба письма такие славные, что я чуть не заплакал…
Теперь слушай. Я спешу на заседание по поводу организации в Москве большой морской газеты и потому пишу коротко. В эту газету я приглашен на оклад в 12 миллиардов (дядя Коля получает 8). В газете будет много народу, и потому работа будет легкая – в редакции я буду бывать от 10 до 2-х. Как зацепка (материальная), это хорошо.
А тем временем начну печататься в журналах. Дней через пять напишу тебе письмо, и после этого письма ты уже сможешь ехать в Москву, хотя мне не хотелось бы, чтобы ты бросила Екимовку. Здесь очень суматошливо и скверно. Хорошо только то, что масса знакомых и много возможностей.
Был у Иванова. Он в новом штатском костюме, в желтых ботинках – вообще джентльмен. На днях приезжает Бабель.
‹…› С комнатой пока слабо, но не безнадежно. Я сильно надеюсь на комнату у дяди Коли.
Ки, маленький, пушистые лапки. Я вовсе не твой муж, – твой сын, потому что ты сильнее меня, и без тебя я немножко теряюсь в этой жизни.
Вчера был у «святого» Рувима. Он говорил мне о фантастичности нашей жизни (твоей и моей), о том, что мы проходим через жизнь и оставляем за собой неизгладимый след, что нас любят до боли, и это причиняет много боли и нам, и другим. Понял он это, когда был в Севастополе. Вот тебе – какие мы люди.
Спи спокойно, поуркивай. Не тревожься обо мне. Нину поцелуй за меня несколько раз. Привет дяде, маме крестной, Саше – Ал. Петровне[23].
Целую. Твой Кот
Был вчера на Пречистенке и зашел в Музей Зап.[адной] живописи Морозова. Это что-то сказочное, перед чем Щукин меркнет. Какой там Гоген, Матисс, Моне. Приедешь – сейчас же пойдем.
Е. С. ЗагорскойПаустовской в д. Екимовка Рязанской губернии (Москва, 23 июля 1923 года)
Крол, крохотный. У меня за эту неделю – куча новостей. Я только что возвратился из Петрограда. В Петроград меня командировал Союз моряков на праздник Балтийского госпароходства по случаю отправления в кругосветное плавание старинного, но прекрасного клиппера (парусного) «Лауристон». Ехало нас в Петроград четверо (в том числе и Иванов) в отдельном салон-вагоне. В Петрограде с вокзала авто помчал нас по безлюдным, широким, поросшим травою, но изумительно чистым проспектам, мимо чудесных дворцов, черно-синих каналов к широкой, ветреной, прозрачной Неве. Был теплый, солнечный день, и меня поразил цвет петроградского неба – бледно-голубой и словно лакированный, как на старинных олеографиях. И почему-то Петроград напомнил мне мертвый Брюгге: тишиной, пустынностью, бледным солнцем, чисто голландской чистотой и обилием каналов. Воздух над городом словно в Армении – хрустально прозрачный и прохладный.
Кролик, от тебя уже больше недели нет писем. Я очень боюсь. Может быть, ты больна? Напиши сейчас же. Твое последнее письмо было о покосах. И с тех пор ни слова.
Сейчас я много работаю и бываю только у Фраермана… Последние три дня, сегодня тоже, – выпускаю журнал и весь день сижу в типографии в Чернышевском. Сегодня не успею, а завтра вышлю тебе денег – я боюсь, что ты сидишь без копейки.
Я теперь спокоен, много работаю и мне о многом, о многом хочется поговорить и посоветоваться.
Недавно я перечел свои стихи. Помнишь, – «Мои туманы синие, в огнях…».
Все, что случилось в последнее время – моя жажда писать, твои письма, поездка в солнечный, мертвый Петроград, все это страшно обострило во мне все, сдуло налет обыденщены, и у меня теперь такое чувство, что вокруг меня разворачивается жизнь, как какая-то глубокая, значительная, странная повесть. Мне страшно хочется приехать хоть на три-четыре дня в екимовскую тишину. У меня теперь такое отвращение перед чахлыми, чиновными, хлипкими интеллигентами-говорунами (гнилые они какие-то.и такие нелепые, если их представить на фоне моря и полей), что я каждый день утром и вечером обливаюсь холодной водой, делаю гимнастику, сплю с открытыми окнами и потому не похудел, а даже как-то посвежел и окреп… Привет всем…
Целую. Твой Кот
М. Г. Паустовской в Киев (Москва, 17 декабря 1923 года)
Дорогая мама.
…Из Тифлиса мы проехали в рязанскую деревню, к родным Кати, – поправиться и отдохнуть. Только в Рязани нас окончательно бросила лихорадка.
Я уехал в Москву устраиваться. Первое время было довольно трудно. Теперь я работаю в двух журналах и газете, где редактирую общий и литературный отдел. Кроме того, работаю, но случайно, в нескольких других журналах.
За последние годы (Киев – Одесса – Тифлис) я довольно много написал чисто художественных вещей и решил этой зимой начать всерьез печататься. Сначала я отдал мелочь в журналы. На днях, между прочим, будет мой рассказ в «Кр. Н.» (я тебе пришлю и, кроме того, пришлю кое-что уже напечатанное в Москве и Тифлисе – надо собрать). На Рождество еду в Петроград для окончательных переговоров с издательством «Петроград» об издании больших вещей (вероятно выйдет 2-3 книги). Предварительные переговоры я уже веду
Часто приходится сталкиваться и поддерживать связь с новыми писателями (Пильняк, Яковлев, Мандельштам, Ал. Толстой и др.)… Все, кто читал мои вещи в рукописях, а также редакции, куда я сдаю их в печать, говорят, что помимо их «поразительного, красочного» стиля, помимо богатства образов они очень глубоки по содержанию. Наиболее смелые утверждают, что как содержание этих вещей (конечно, не пустяковых, которых у меня много, а крупных), так и моя манера письма – совершенно исключительны в русской литературе. Я не люблю говорить об этом и пишу это только тебе, чтобы ты поняла, чем отчасти вызваны скитания, и не сердилась на меня за то, что я живу, может быть, не так, как ты хотела бы.
