Дэвид Лоуренс - Любовник леди Чаттерли
Вот говорят о мужском эгоизме. Но поверь, мужскому эгоизму далеко до слепого женского эгоизма. Берта ничего не могла с собой поделать. Я говорил с ней об этом, объяснял, что для меня это невыносимо. И она даже пыталась исправиться. Пыталась лежать тихо, предоставив мне самому завершить дело. Но из этого ничего не выходило. Мои старания никогда не достигали цели, она ничего не чувствовала. Она должна была действовать сама, сама молоть свои кофе. С ней как бы случалось буйное помешательство, она должна была спустить всех собак и рвать мою плоть. Говорят, так бывает со старыми проститутками. Это был эгоизм самого низкого пошиба, своеволие безумца или женщины-алкоголички. В конце концов я просто не мог больше ее выносить. Мы стали спать врозь, она сама это предложила во время одной из вспышек ненависти. Ей все мерещилось, что я подчиняю ее себе. Вот она и решила завести себе отдельную спальню. А скоро и я перестал пускать ее к себе. Я просто не мог больше выносить ее.
Я ненавидел ее, а она ненавидела меня. Господи, как она ненавидела, особенно когда носила этого бедного ребенка. Я часто думаю, она и зачала-то его из ненависти ко мне. Словом, когда ребенок родился, мы с ней расстались. Тут началась война, меня призвали. А вернувшись домой, я узнал, что она живет с каким-то парнем из «Отвальной».
Он замолчал, в лице его не было ни кровинки.
— А что представляет собой этот парень из «Отвальной»? — спросила Конни.
— Амбал, килограммов девяносто. Он все больше молчит, а она его честит на чем свет стоит. И оба пьют.
— Боже мой! Что будет, если она вернется!
— В самом деле. Выходит, надо бежать отсюда, исчезнуть.
Оба замолчали, фотография в очаге стала серым пеплом.
— Значит, когда ты получил, чего хотел, тебе это показалось слишком много? — заключила Конни.
— Значит, так… И все-таки, если выбирать, я бы предпочел ее фригидным разновидностям — моей первой чистой любви и второй — лилии с ядовитым ароматом, да и прочим тоже.
— А что собой представляют прочие?
— Прочие? А прочих не было. Мой опыт говорит мне: женщины в большинстве своем любят мужчин, но не любят секс. Они вынуждены мириться с сексом как с одним из непременных условий любви. Предпочитают старомодный вариант: женщина лежит и не шелохнется, а ты делаешь свое дело. В конце концов они ничего не имеют против этого, ведь они любят своего партнера. Но плотская любовь для них не существует, она оскорбляет их добродетель. И многие мужчины на это согласны. Я же этого не выношу. Женщины похитрее стараются скрыть безразличие. Они притворяются, что умирают от страсти, что они испытывают неземное блаженство. Но это чистый обман. Они просто делают вид. Есть и еще один сорт женщин, те любят все — объятия, поцелуи, последнее содрогание, но чувственность у них разлита по всему телу. Такие женщины предпочитают все способы любви естественному. Они умеют вызвать заключительный аккорд, когда мужчина находится совсем не там, где ему в этот миг положено быть. Бывают очень тугие женщины, их дьявольски трудно довести до финиша. Иной раз они сами себя доводят, как моя жена.
И еще есть женщины, у которых внутри мертво, и они знают это. Каких только женщин нет! Или вот женщины-лесбиянки. Выбрасывают мужчину перед самым концом и начинают елозить бедрами до завершения. Удивительно, как много в женщинах лесбиянского, хотя они сами этого и не сознают.
— Тебя это раздражает?
— Я бы всех лесбиянок убил. Когда я с женщиной, которая в сущности лесбиянка, я вою в душе и готов убить ее.
— И что же ты делаешь?
— Бегу от нее со скоростью света.
— Ты полагаешь, что женщины-лесбиянки хуже, чем мужчины-педерасты?
— Разумеется, хуже. Потому что они причиняют более сильные страдания. Впрочем, если говорить честно, не знаю, кто лучше, кто хуже. Но когда я имею дело с лесбиянкой, неважно, сознающей свой дефект или не сознающей, я прихожу в бешенство и не хочу больше видеть ни одной женщины. Я готов всю жизнь довольствоваться собственным обществом, только бы не ронять своего мужского достоинства.
Он сидел хмурый, бледный как полотно.
— И ты очень огорчился, когда появилась я?
— И огорчился и обрадовался.
— И что ты чувствуешь сейчас?
— Меня страшат всякие осложнения: ссоры, взаимные обвинения, нелепые ситуации. Все это непременно будет. Кровь у меня в такие минуты холодеет, накатывает тоска. Когда же кровь играет, я чувствую, что счастлив, даже на седьмом небе. Но боюсь, я уже начал становиться мизантропом. Я изверился в любви. Мне казалось, что нет больше на земле женщин, кроме негритянок, с которыми возможен естественный половой акт. Но мы все-таки белые люди, и негритянки для нас точно вымазаны смолой.
— Ну, а теперь? Ты рад, что у тебя есть я?
— Конечно рад. Когда забываю обо всех остальных женщинах. А забыть их очень трудно. Поэтому мне хочется залезть под стол и там умереть.
— Почему под стол?
— Почему? — Он рассмеялся. — Чтобы спрятаться ото всех, наверное. Знаешь, как делают дети.
— Какой же у тебя тяжелый опыт отношений с женщинами!
— Видишь ли, я не умею тешить себя самообманом. Многие мужчины умеют. Они согласны мириться с ложью, с любым маскарадом. Меня же самообман никогда не спасал. Я всегда знал, чего хочу от женщины, и, если не получал этого, никогда не говорил, что получаю.
— А теперь ты это получаешь?
— Похоже, что да.
— Тогда почему ты такой бледный и злой?
— По маковку полон воспоминаниями. И, возможно, боюсь самого себя.
Конни сидела молча. Время уже близилось к полуночи.
— А ты правда считаешь, что это очень важно — мужчина и женщина?
— Да, для меня очень. Для меня в этом смысл жизни. В любви к женщине, в естественных с ней отношениях.
— Ну, а когда у тебя их нет, что ты делаешь?
— Обхожусь без них.
Конни опять подумала и спросила:
— А ты считаешь, что сам ты всегда правильно ведешь себя с женщинами?
— Нет, конечно! В том, что случилось с моей женой, виноват я. В значительной степени виноват: это я испортил ее. И еще я очень недоверчив. Ты должна это помнить. Чтобы я до конца поверил женщине — даже не знаю, что нужно. Так что, может, я и сам не стою доверия. Я просто не верю женщинам, и все. Боюсь притворства.
Конни искоса посмотрела на него.
— Но ты ведь доверяешь своему телу, своей плоти? — сказала она.
— Увы, доверяю. От этого все мои беды. Именно поэтому мой ум так недоверчив.
— Ну и пусть недоверчив. Какое это имеет значение?
Укладываясь поудобнее на подстилке, Флосси тяжело вздохнула. Огонь в очаге догорел, оставив тлеть подернутые золой угли.
— Мы с тобой два израненных воина, — сказала Конни.
— Ты тоже изранена? — рассмеялся он. — И вот мы опять лезем в драку.
— Да! И мне по-настоящему страшно.
— Еще бы!
Он встал, поставил ее туфли сушиться, вытер свои и подвинул их ближе к очагу, утром он смажет их жиром. Взял кочергу и выгреб обгоревшие остатки рамки.
— Мне даже угли от этой рамки противны, — сказал он.
Затем принес хворосту, положил на пол к завтрашнему утру. И вышел прогулять собаку.
— Я бы тоже хотела выйти ненадолго, — сказала Конни, когда он вернулся.
Она вышла одна в темноту. Высоко в небе горели звезды. В ночном воздухе сильно пахло цветами. Ее мокрые туфли промокли еще сильнее. Но она чувствовала отъединенность от всех — и от него.
Ночь была свежая. Она зябко поежилась и вернулась в дом.
— Холодно, — сказала она, дернув плечами.
Он подбросил на угли хворосту, принес еще, и в очаге, весело треща, занялось пламя. Его желтые пляшущие языки, согрели не только их щеки, но и души.
— Выбрось все из головы, — сказала Конни.
Егерь сидел молча, неподвижно. Взяв в ладони его руку, она прибавила:
— Постарайся.
— У-гу, — вздохнул он, чуть скривив рот в улыбке.
Конни тихо подошла и скользнула ему на колени, поближе к огню.
— Забудь все, — шепнула она ему. — Забудь.
Он крепко прижал ее к себе; так они сидели молча, чувствуя наплывающее из очага тепло. Лепестки пламени казались Конни цветком забвения. Легкая сладостная тяжесть ее теплого тела кружила ему голову. Кровь снова начала бурлить, пробуждая безрассудные, неуправляемые силы.
— А может, эти женщины и хотели быть с тобой, любить тебя по-настоящему, да просто у них не получалось. Может, их вины-то и нет, — сказала Конни.
— Да, это верно. Я знаю. Я и сам был тогда как змея с перебитым хребтом.
Конни вдруг крепко прижалась к нему. Ей не хотелось начинать все сначала, но что-то все время подзуживало ее.
— Теперь все по-другому, — проговорила она. — Ты ведь больше не чувствуешь себя как змея с перебитым хребтом?
— Я не знаю, что чувствую. Знаю только, впереди у нас черные дни.
— Нет, нет! Что ты говоришь! — запротестовала она.
— Близятся черные дни — для нас и вообще для всех, — повторил он свое мрачное пророчество.
