Борис Васильев - Утоли моя печали
– Душа у нее съежилась, – бормотал он, а ему внимали, внимали с надеждой и верой. – Хотя она утверждает, что наоборот. Не съежилась, а разбежалась.
– Что человеку известно о душе? – тихо спросил Викентий Корнелиевич. И сам же себе ответил: – Ничего.
– Душа – это воля, – уверенно объявил Хомяков. – То есть способность человека ставить перед собой цель и добиваться ее через «не могу». Согласен, Вася?
– Немцев ты начитался, Роман, – вздохнул Василий.
Не хотелось ему вникать в пустой разговор, ох как не хотелось. Хотелось молчать, но он и тут не удержался от поучений:
– Немцам свойственно прямолинейное понимание.
– А нам, славянам, кривоколенное, – усмехнулся Роман Трифонович. – Господин Достоевский тому примером. А жить надо проще: цель – средство – результат.
– А где же тогда совесть? – спросил Вологодов.
– Совесть?.. – переспросил Хомяков, вдруг вспомнив разговор с Каляевым. – Совесть, это что, по-вашему, результат домашнего воспитания или часть души?
– Для человека русского – часть души, – сказал Василий. – Иногда огромная часть. Все поглощающая в себя.
Впервые сказал искренне. И вздохнул с облегчением.
– А душа – бессмертна. Так, во всяком случае, считает религия, – продолжал Роман Трифонович. – Следовательно, совесть – тоже бессмертна? В какой же форме она продолжает существование? И кто ее наследует, если можно так выразиться?
– В какой-то мере – все мы.
– В какой-то мере, Викентий Корнелиевич? И что же, мы стали совестливее за последние сто лет?
– Полагаю, что совестливее. Во всяком случае, солдат сквозь строй не гоняем.
– Но в бессмысленные атаки гоняем, войну вспомните. Михаил Дмитриевич Скобелев как-то сказал мне, что поштучно помнит всех, кого пришлось зарубить в бою, но не знает, сколько человек пало от его приказов в сражениях. Какие грандиозные перспективы для совести, господа! Забрасывай бомбами, убивай издалека – и совесть твоя будет покойна.
– Совесть – это запрос Бога, – сказал Василий. – Не вопрос, подчеркиваю, а – запрос. Требование отчета. И тогда человек начинает страдать и маяться.
– И тут же утешает себя всеми способами, – подхватил Роман Трифонович. – Необходимостью, приказом начальства, роковой случайностью, приступом патриотизма, наконец. Нет, господа, у совести всегда найдется увесистый противовес – самооправдание. Защита и обвинение сосуществуют в нас, увы, без суда присяжных. И – как правило, заметьте – побеждает защита. Человек – существо самовлюбленное, в отличие от животного.
– Однако нарциссизм – отклонение от нормы, – заметил Викентий Корнелиевич. – В массе своей человек нравственно здоров.
– Если верует, – сказал Василий. – Искренняя вера – фундамент нравственности, только она способна удержать человеческую совесть от кривых тропинок. От семейных и клановых заветов, государственной необходимости, политических уловок, торгашеских обязательств, жажды мести и гнева с любыми прилагательными.
«Господи, да что же со мною творится! – почти с отчаянием думал он, а дежурные слова как бы сами собой продолжали слетать с языка. – Как же отравлен я всем обществом, если евангельских заветов исполнять не могу…»
– И это говорит вчерашний неистовый материалист! – насмешливо воскликнул Роман Трифонович.
– Убежденность, что материализм непременно атеистичен, есть величайшее заблуждение, Роман. Мировоззрение и миропонимание не противоречат, а скорее дополняют друг друга.
– При двух непременных условиях, – заметил Викентий Корнелиевич. – Надо уметь зрить и уметь понимать.
– И зрить непременно в корень, как то рекомендовал Козьма Прутков, – усмехнулся Хомяков. – Мы утратили тему, господа. И вопрос к тебе, Вася, как к материалисту-богоискателю. Мучает ли человека совесть за чужие грехи?
– Порою значительно больше, нежели за собственные.
– Всегда и всех?
– Должна всегда и всех, но, увы, Роман, человек весьма несовершенен.
– И что же мешает его совершенствованию?
– У нас, в России? «Две напасти: внизу – власть тьмы, вверху – тьма власти», – серьезно продекламировал Вологодов.
– И это говорит чиновник четвертого класса с титулом превосходительства! – тотчас же откликнулся Роман Трифонович. – Нет, господа, уж извините, но человек несовершенен исключительно по лености своей, а потому и нет ему оправдания. Всего тридцать пять лет назад государь Александр Второй отменил крепостное право, пять веков растлевавшее как плебеев, так и патрициев. За эти века скулить да челом бить научили всех, а вот трудиться – только из-под палки. И что же? Большинство затосковало не только о барских подачках, но и о барской плетке: «Раньше порядок был!» Порядок на Руси – всегда из-под батога, сверху, а не снизу – мы-де люди маленькие! И тоска у нас – именно по такому порядку, порядку с плетью в руках, а не с законом.
– Пылу в твоих речах, Роман, всегда больше, чем резону, – миролюбиво улыбнулся в бороду Василий. – Но пыл – не аргумент. Человек и стал-то человеком разумным только тогда, когда научился управлять своими страстями.
– Не следует ли из ваших слов, Василий Иванович, что идеальным обществом вы полагаете общество, состоящее из людей бесстрастных? – улыбнулся Вологодов.
В его тоне скрывалась некая ирония, но Олексин предпочел ее не заметить.
– Никоим образом, Викентий Корнелиевич, страсть – ключ к творческому началу, если она управляема совестью. И к разрушению, а то и преступлению, если совесть заменяется сиюминутной необходимостью. Умозрительной политической идеей или жаждой личного обогащения – разницы нет. Как то, так и другое направлено против общества, почему между идейным бомбистом и безыдейным разбойником я и не усматриваю никакой принципиальной разницы.
– Цель оправдывает средства, – проворчал Хомяков. – Лозунг Игнатия Лойолы, если не ошибаюсь.
– Невозможно достигнуть благородной цели преступными средствами, тут я с Василием Ивановичем полностью согласен, – заметил Викентий Корнелиевич. – Поэтому и Робин Гуд есть всего-навсего протест против догматического германского орднунга, выраженный в романтической легенде.
– Вот как? – усмехнулся Роман Трифонович. – А я-то, наивный, предполагал в его образе вопль о справедливости.
– Экспроприация не может быть справедливой хотя бы потому, что любая форма насилия несправедлива изначально, – сказал Вологодов. – Общество, которое откажется от этого постулата, рано или поздно захлебнется в разгуле преступности. И прежде всего, в воровстве, поскольку воровство – простейший и доступнейший способ экспроприации. К тому же не требующий знания французского языка.
– Вряд ли возможно столь безнравственное общество, – сказал Василий. – Здравый инстинкт народного самосохранения его попросту отринет.
– Стало быть, ты восчувствовал недостаточность веры, Вася, коли уповаешь на инстинкт, – усмехнулся Хомяков.
– Этот инстинкт воспитала вера во Христа, Роман. И тому гипотетическому обществу, о котором в предположительном смысле упомянул Викентий Корнелиевич, придется столкнуться с государственно-православной русской церковью. А она этого не допустит.
– С помощью креста и молитвы?
– С помощью миллионов верующих, и прежде всего – крестьянства. А крестьянство – это вся Русь, Роман. Вся Русь с ее могучими, по сути, средневековыми традициями.
В гостиную, где за беседой коротали время мужчины, заглянула Варя.
– Наденька практически проспала весь день. Даже когда мы с Грапой кормили ее, она не открыла глаз. И не отвечала ни слова. Причем на самые простые вопросы.
– Что говорит Степан Петрович?
– Все то же: к физическому состоянию у него претензий нет. – Варя вздохнула. – В конце концов я уговорила его выписать Наденьку домой в начале следующей недели.
– Вот это правильно, – оживился Роман Трифонович. – Дома и стены помогают.
– Конечно, Авраамий Ильич будет ее наблюдать и дома, но… – Варвара как-то очень растерянно пожала плечами и беспомощно улыбнулась. – Что же мне делать, господа, посоветуйте. Может быть, попробовать гипноз?
– Не убежден, – тихо сказал Викентий Корнелиевич. – Форма Надежды Ивановны прекрасна, а душа… Душу гипнозом не вылечишь, Варвара Ивановна.
– Душа… – вздохнул Василий и замолчал.
Все ждали его слов, но их не последовало.
– С вашего позволения, господа, я вас оставлю до обеда, – сказала Варя и вышла.
Вопрос о совести, который так беспокоил Романа Трифоновича после утреннего разговора с Каляевым, не всплывал более, потонув в длинных разговорах о Руси и России, о будущем, о грядущем столетии. Что и говорить, любила русская интеллигенция со вкусом потолковать о судьбах отечества…
4
К обеду подоспел Николай.
– Вася!.. – Он долго тискал брата, хлопал по плечам, обнимал и целовал и даже почему-то потрепал за бороду. – Ну, рад я, как я рад, что ты приехал. К нам заглянешь?
