Человек недостойный - Дадзай Осаму

Такэити по-дурацки польстил мне, сказав, что женщины будут западать на меня, когда я взял на себя труд избавить его от гноя в ушах, и в то время я лишь покраснел и улыбнулся, не сказав в ответ ни слова, но на самом деле смутно предчувствовал, о чем речь. Однако изъясняться в таких выражениях в обстановке, возникшей под влиянием настолько пошлых слов, как «запасть на кого-либо», – значит выдать нелепость чувства, недостойного даже юнца из ракуго, а я определенно не ощущал фарсового самодовольства того рода, на которое указывает фраза «смутно предчувствовал».

Людей женского пола мне понять гораздо труднее, чем мужского. В нашей семье женщин было больше, чем мужчин, среди родни насчитывалось больше девочек, вдобавок имелись еще развратницы-служанки, так что, думаю, можно без преувеличения сказать, что с самого детства я общался и играл почти исключительно с женским полом, и тем не менее рядом с ним у меня возникало ощущение ходьбы по тонкому льду. Даже строить догадки не удавалось. В состоянии полной растерянности я ошибался, попадая по живому, в ответ бывал сильно ранен, и опять-таки, в отличие от ран, нанесенных мужчинами, эти причиняли острую боль и неудобство, подобно внутренним кровотечениям, и заживали гораздо дольше и труднее.

Женщина то влечет к себе, то отталкивает; когда рядом есть другие люди – обходится со мной жестоко, когда рядом никого нет – крепко обнимает; ее сон глубок, как смерть, и неизвестно, может, для того она и живет, чтобы спать, – на основании этих и множества других наблюдений о женщинах, которые я делал с самого детства, я решил, что, хотя они и кажутся такими же людьми, как мужчины, на самом деле это совершенно иные существа, но именно эти загадочные и коварные создания, как ни странно, присматривали за мной. Применительно ко мне такие выражения, как «тот, на кого запали», равно как и «тот, в кого влюбились», совершенно неуместны – вероятно, действительности точнее соответствовали бы слова «тот, за кем присматривают».

Женщины чувствуют себя в присутствии шута гораздо свободнее мужчин. Когда я паясничал, мужской гогот продолжался не бесконечно, и я, зная, что если увлекусь, то комедия, которую я ломаю, провалится, всегда старался остановиться вовремя, не заигравшись, а женщины не знали меры, сколько бы ни продолжались мои выходки, требовали новых, и я от их нескончаемых «вызовов на бис» выбивался из сил. Смеялись они в самом деле много. Можно сказать, что, как правило, женщинам свойственно объедаться удовольствиями гораздо больше, чем мужчинам.

В доме, где приютили меня, пока я учился в средней школе, и старшая, и младшая дочери наведывались ко мне в комнату на втором этаже каждую свободную минуту, и всякий раз я чуть не подскакивал от испуга, услышав: «Занимаешься?» – с улыбкой закрывал книгу: «Нет. Знаешь, сегодня в школе учитель географии Конбо…» – и продолжал без запинки рассказывать какую-нибудь забавную историю, ничуть не смешившую меня самого.

– Ё-тян, надень-ка очки, – как-то вечером сказала младшая, Сэттян, вместе с сестрой явившись ко мне в комнату развлекаться и настойчиво требуя от меня потешать их.

– Зачем?

– Надень, не ломайся. Возьми вон у Анесы, – произнесла она грубоватым приказным тоном, каким обычно обращалась ко мне.

Паяц послушно надел очки ее старшей сестры. В тот же миг обе так и покатились со смеху.

– Вылитый! Прямо Ллойд.

В то время комик Гарольд Ллойд из заграничных фильмов был популярен в Японии.

Я встал и вскинул руку.

– Леди и джентльмены, – сказал я, – пользуясь случаем, всех моих японских поклонников… – Я продолжал изображать, как произношу речь, вызывая еще больше смеха, и с тех пор каждый раз, когда в город привозили картины с Гарольдом Ллойдом, ходил смотреть их и украдкой изучал его ужимки.

В другой раз, однажды осенним вечером, когда я дремал над книгой, Анеса птицей влетела ко мне в комнату и вдруг упала на мое одеяло с плачем:

– Ё-тян, ты поможешь мне, я знаю. Знаю, что поможешь. И мы сбежим из этого дома вместе. Помоги же мне. Помоги! – Выпалив эти слова, она опять разрыдалась.

Однако я не впервые видел, чтобы женщина вела себя подобным образом; страстные речи Анесы, не слишком удивив меня, напротив, вызвали ощущение безучастности своей банальностью и пустотой, и я осторожно выбрался из-под одеяла, почистил хурму, которая лежала у меня на столе, и протянул ломтик Анесе.

Продолжая судорожно всхлипывать, Анеса съела хурму и спросила:

– У тебя не найдется интересных книг? Дай почитать.

Я взял с книжной полки «Ваш покорный слуга кот» Нацумэ Сосэки и подал ей.

– Спасибо за угощение, – она покинула комнату, смущенно улыбаясь.

Разбираться в чувствах, которыми руководствуется в жизни не только Анеса, но и другие женщины, мне казалось более сложной, обременительной и жуткой задачей, чем проникнуть в мысли дождевого червя. С детства я по опыту знал: если женщина вдруг расплачется вот так, вернуть ей хорошее расположение духа можно, предложив что-нибудь сладкое.

Ее младшая сестра Сэттян даже приводила ко мне в комнату подруг, и я честно и беспристрастно, как всегда, развлекал их всех, а Сэттян потом обязательно говорила про каждую из них какую-нибудь гадость. И всякий раз добавляла, чтобы я был с ней поосторожнее, ведь эта ее подруга – скверная девчонка. В таком случае, напрашивался ответ, стоило ли трудиться приводить их ко мне, но, так или иначе, по милости Сэттян почти все мои гости были женского пола.

Однако это ничуть не означало, что льстивые слова Такэити – «на тебя женщины точно западут» – уже в то время были оправданы. Я оставался просто Гарольдом Ллойдом из японского Тохоку. Невежественная лесть Такэити ожила и явила свой зловещий облик лишь через несколько лет, превратившись в отвратительное пророчество.

От Такэити мне досталось на память еще кое-что значимое.

– Тут нарисован обакэ [1], – объяснил он однажды, придя в гости ко мне в комнату на втором этаже, и с торжествующим видом показал цветную литографию.

Мысленно я ахнул. И в последующие годы не мог не думать о том, что именно этот момент определил путь моего падения. Я понимал, что передо мной. Знал, что это всего лишь известный автопортрет Ван Гога. В нашей юности Япония как раз переживала период увлечения картинами французских импрессионистов, с которого началось умение ценить западную живопись, и даже ученики нашей провинциальной средней школы знали работы Ван Гога, Гогена, Сезанна, Ренуара и других – главным образом по фоторепродукциям. Я тоже повидал немало цветных снимков с картин Ван Гога, заинтересовался его манерой, считал примечательной свежесть колорита, но мне и в голову не приходило видеть на его полотнах обакэ.

– А вот это тогда что? Тоже обакэ?

Я взял с полки альбом Модильяни и показал Такэити для примера одну из обнаженных фигур с кожей цвета жженого сякудо – старинного сплава меди с золотом.

– Шикарно! – Такэити восхищенно вытаращил глаза. – Похоже на адского привратника с конской головой.

– Значит, и это обакэ, да?

– Вот бы и мне уметь так рисовать обакэ!

Чем сильнее нервозность тех, чей страх перед человеческими существами так нездоров, что они аж горят желанием своими глазами видеть ёкаев [2] все более жуткого вида, тем легче они пугаются и тем чаще молят о том, чтобы каждая буря грянула как можно сильнее: в таком душевном состоянии художники, натерпевшись от обакэ, называемых людьми, наконец обретают веру в иллюзии, отчетливо видят ёкаев среди бела дня, в своем окружении, однако не прикрываются шутовством или еще чем-нибудь, а стараются передать увиденное, как могут, – и, как верно сказал Такэити, дерзают «рисовать обакэ». Вот что меня ждет, вот мои будущие друзья, думал я, чуть не плача от возбуждения.

– И я буду рисовать. Рисовать обакэ. Рисовать адского привратника с конской головой, – сказал я Такэити почему-то хриплым шепотом.