Сидони-Габриель Колетт - Изнанка мюзик-холла
— Ничего не попишешь! — вздыхает Браг, входя, к себе. — Нам здесь придется здорово превзойти средний уровень!
Мрачно, уже ни о чем не моля, смотрю я на пылающие от солнца окна, потом сбрасываю одежду, не чувствуя никакого облегчения, кожа моя больше не надеется ощутить между окнами и дверью приятный резковатый сквозняк, месяц тому назад леденивший голые плечи…
Странная тишина царит в наших переполненных каморках. В той, что напротив, через приоткрытую дверь я вижу двух мужчин в грязных купальных халатах, молчаливо склонившихся над гримировальными столиками. Над ними горит электрическая лампочка, бледно-розовая в ярком послеполуденном свете…
Из глубин театра доносится высокая нота — долгий пронзительный крик: значит, в эту минуту на сцене стоит женщина в корсете, затянутая в длинное узкое платье «для романсов», и каким-то чудом она может улыбаться, петь, возносить к колосникам это «си», такое визгливое, что наш пересохший от жажды язык вспоминает об очищенных лимонах, недозрелом крыжовнике, обо всем, что есть кислого, прохладного, зеленого.
Но что за вздох вторит моему вздоху из соседней гримерной! Трагический, похожий на рыдание… Это наверняка та девочка, еще не оправившаяся от тифозной лихорадки, тщедушная «исполнительница песен», она обессилела от немыслимой жары и взбадривает себя ледяным абсентом…
Мой вазелин невозможно узнать: это мутная жидкость, отдающая застоявшимся керосином. Белила превратились в желе цвета прогорклого жира. Содержимое баночки с растаявшими румянами могло бы пригодиться повару в качестве соуса — например, чтобы залить темно-красные персики.
Наконец я кое-как намазалась этими разноцветными жирными смесями, напудрилась. Осталось еще немного времени до начала пантомимы, чтобы полюбоваться на свое лицо, отливающее на солнце фиолетовой петунией, алой бегонией, темно-синим вьюнком… Но где же взять силы шевелиться, ходить, танцевать жестикулировать?..
Солнце чуть передвинулось, ушло из одного окна, которое я тут же распахиваю; но подоконник обжигает мне ладони, а снизу, из тупика, несет гнилой дыней, высохшей сточной канавой… Две женщины с распущенными волосами уселись на стульях посреди мостовой и запрокидывают головы, глядя в пыльную лазурь, точно животные, которых топят в реке…
Кто-то неверной походкой поднимается по лестнице, я оборачиваюсь и вижу, как на площадке появляется хрупкая танцовщица, одетая индейцем: румяна не могут скрыть ее бледности, виски от пота кажутся черными. Молча глядим мы друг на друга, затем она приподнимает и показывает мне полу своего костюма, увешанного стеклянными бусами, отягощенного кожей, лентами, металлом и жемчугом, и бормочет, входя к себе в гримерную:
— С этим со всем он весит фунтов восемнадцать!
Царящую вокруг тишину нарушает лишь колокольчик, призывающий нас на сцену. На лестнице мне встречаются безмолвные рабочие сцены в распахнутых на груди рубашках; фигурантки в костюмах андалузок проходят через фойе и вместо приветствия бросают свирепый взгляд на огромное зеркало. Браг, втиснутый в короткую куртку черного сукна и длинные штаны на испанский манер, совершенно измучен, однако насвистывает — из гордости, «чтобы не выглядеть дохлятиной, как остальные!». Огромный, толстый, как бочонок, парень в костюме хозяина таверны еле переводит дух, и мне делается страшно: как бы он не умер на сцене…
И все же таинственная власть дисциплины и музыкального ритма, наивное и благородное стремление казаться красивыми и сильными ведут нас вперед… Право же, сегодня мы играем как всегда! Истомленная жарой, неразличимая в темном зале публика не заметит то, чего не должна замечать: ни одышки, иссушающей наши легкие, ни пота, которым мы обливаемся и от которого чернеют шелковые костюмы, ни весьма неуместного мужественного украшения у меня на верхней губе — корки из слипшейся пудры, похожей на усы. Публика не заметит на лице своего любимца комика блуждающий, хищный взгляд, желание укусить кого-нибудь. И конечно же, где ей догадаться о том, как меня мутит от соседства и от прикосновений потных ладоней, плеч и щек, взмокших затылков! Влажные рукава, прилипшие ко лбу волосы, липкие грязные стаканы, набухшие точно губки носовые платки… А сама я…
Занавес падает, мы спешим разойтись, словно охваченные стыдом, — жалкое распаренное стадо… Мы торопимся на улицу, рвемся к сухому пыльному вечернему воздуху, к иллюзии прохлады, которую навевает луна, уже поднявшаяся высоко, сияющая, жгучая и растерявшая свою позолоту…
Голод
В первом акте пьесы, которую мы показываем в турне, он играет прожигателя жизни, в третьем акте с помощью парика из рыжей пеньки и белого фартука он преображается в официанта.
Когда рано утром или ночью мы садимся в поезд — условия турне жесткие: тридцать три города за тридцать три дня, — он появляется в последнюю минуту и всегда бегом, и потому для меня в первое время он был лишь хрупким силуэтом в просторном развевающемся на бегу пальто. Режиссер и все остальные сокрушенно разводят руками и кричат ему:
— Ничего себе! Гонсалес, бог ты мой! В один прекрасный день ты все-таки опоздаешь на поезд!
Словно подхваченный порывом ветра, он мигом исчезал в зияющем проеме двери вагона второго класса, и я не успела разглядеть его лицо.
Но вот позавчера, на вокзале в Ниме, когда я воскликнула: «Гиацинтом пахнет! От кого это пахнет гиацинтом?», он милым застенчивым движением протянул мне букетик, украшавший его бутоньерку.
С этого дня я стала приглядываться к нему, я тоже, как и все, взмахиваю руками, когда он прибегает на вокзал в последнюю минуту, и вместе со всеми кричу «Ничего себе! Гонсалес, бог ты мой!» и узнаю его в лицо.
А лицо у него жалкое, изжелта-бледное, словно общий тон навсегда въелся в кожу. Оно все в провалах и выступах, щеки ввалились, скулы торчат, брови слишком густые, тонкогубый рот, упрямый подбородок…
Но почему он никогда не снимает своего длинного пальто, выцветшего на плечах от позапрошлогоднего солнца и дождя? Один взгляд на его обувь — и все становится ясно: ботинки у Гонсалеса в плачевном состоянии, когда-то они были лаковыми, а теперь черно-серая гостиничная вакса уже не может закрасить трещины. Ботинки наводят на размышления и о брюках, скрывающихся под обширными полами пальто, и о пристежном воротничке, к счастью, едва виднеющемся над необыкновенным, трижды обернутым вокруг шеи черным галстуком… Нитяные перчатки, заштопанные крупными стежками, не позволяют надеяться, что этот актеришка, следуя традициям богемы, нарочито небрежен к своей наружности: нет, это нищета, и ничего более. Снова нищета, который уже раз, и когда же я перестану встречаться с ней? И вот я думаю об этом юноше, я жду, когда он, запыхавшись, прибежит к поезду, замечаю, что он не курит, что у него нет зонтика, что дорожная сумка у него — сплошная рвань и что, если я покупаю газету, он скромно выжидает, пока я ее прочту и выброшу, — чтобы подобрать…
Почувствовав мой интерес к его особе, он отвечает мне сдержанным, застенчивым дружелюбием: широко улыбается, пожимает своей худой горячей рукой мою, но сразу же торопится исчезнуть и как можно меньше попадаться на глаза. Он никогда не приходит обедать вместе с нами в вокзальный буфет — не помню, чтобы я хоть раз видела Гонсалеса за столом, где были и самые небогатые из наших товарищей, участвующим в «скромных обедах на пятьдесят персон»… Так, в Тарасконе он исчез на час, пока мы пожирали омлет, холодную телятину и бледного цыпленка. Вернулся он, когда нам подавали кофе с запахом букса. Вернулся тощий, веселый, легкий, — «Я тут прогулялся, окрестности посмотрел», — с гвоздикой в зубах и крошками от кренделя в складках одежды.
Я размышляю об этом юноше, навести о нем справки я не решаюсь. И расставляю ему наивные ловушки:
— Выпьете кофе, Гонсалес?
— Благодарю вас, но кофе мне нельзя. Нервы, знаете ли…
— Зачем же так: сегодня моя очередь угощать, неужели вы один откажетесь?
— Ну, если тут, по-вашему, дело в товариществе…
На вокзале в Лурде я покупаю две дюжины маленьких горячих сосисок:
— Живей, ребята! Не дайте им остыть! Гонсалес, рысью сюда! А то вам не достанется! Вот, хватайте две штуки, пока Орфей не подоспел: он и так жирный!
Я украдкой гляжу, как он ест, словно жду какого-нибудь проявления жадности, жеста или вздоха, которые выдали бы плохо утоляемый голод… Наконец я набираюсь духу и небрежным тоном спрашиваю у режиссера:
— Сколько платят Мартино? И этому, как его… Гонсалесу?
— Мартино получает пятнадцать франков, потому что он играет и в одноактной пьесе, и в основной, Гонсалесу платят двенадцать франков за вечер, турне у нас не королевское.
Двенадцать франков… Так, подсчитаем его расходы.
Ночует он в дешевых гостиницах но полтора-два франка за ночь. Десять су коридорному, возможно, утренний кофе с молоком, обед и ужин два с половиной франка за все… Положим еще тридцать су в день на омнибус и трамвай — и потом, он ведь носит цветок в петлице, этот барин! Но если так… Если так, то ему хватает на жизнь, этому парнишке, и очень даже хватает… Это меня успокаивает, и вечером, в антракте, я радостно жму ему руку, словно он получил наследство! Воодушевленный полумраком, гримом, скрывающим наши лица, он восклицает полным тревоги голосом:
