Федерико Тоцци - Три креста
— Как идут дела?
Джулио покраснел и ответил:
— По-прежнему.
— Надеюсь, ничего плохого?
— Нет, что вы!
Никколо, видя, как они шепчутся, спросил униженно:
— А со мной почему не изволите разговаривать?
— Да я с обоими рад поговорить. Просто вы вечно сидите там, на стуле… Бедный синьор Никколо!
— Здесь мне удобнее!
Никколо хотел было отпустить в адрес Никкьоли какую-нибудь колкость, но улыбнулся и промолчал. Джулио был как на иголках, ему стоило огромных усилий скрывать свое волнение. Он охотно уклонился бы от беседы, придумав, что ему нужно за марками, и задержался бы дольше положенного. Вот Энрико всегда делал вид, что очень занят, и сразу улепетывал, провожаемый гневными взглядами Никколо.
Иной раз Никкьоли ставил братьев в тупик своим радушием.
— Джулио, дай ему стул! — сказал Никколо.
— Сейчас принесу свой.
— Сиди! Уж лучше я встану…
Но даже не пошевелился и продолжал:
— Вы всегда желанный гость в нашей лавке, и мы будем рады, если вы задержитесь подольше.
Кавалер был, очевидно, растроган, братья же продолжали умасливать его вопросами:
— Как поживает ваша жена?
— Прекрасно, спасибо.
— А ребенок?
— Не поверите, растет на глазах!
— Что за славный малыш!
Кавалер так восхищался своим маленьким наследником, что не мог подобрать нужных слов:
— Чудо, а не ребенок! Красивый… сильный… то есть как бы это сказать… крепкий! Прекрасно сложен — такие ножки, а ручки… И развит не по годам! Умнее нас с вами! Только скажешь ему — агу… агу — сразу отвечает! Третьего дня четырнадцать месяцев исполнилось! Папина гордость!
Никколо сделал вид, что чихнул, стараясь скрыть ухмылку.
Кавалер продолжал, ничего не заметив:
— Джулио, я собирался пройтись, не хотите ли составить мне компанию? Расскажу вам про своего мальчугана!
Джулио посчитал, что невежливо отказываться, и надел цилиндр:
— Я сейчас.
— О нем я могу говорить часами. Он — самое дорогое, что у меня есть!
Никколо кивнул головой в знак одобрения.
Джулио и Никкьоли прошли через Порта Камоллия и направились по Страда Ди Пескайа, чтобы затем вернуться в город со стороны Порта Фонтебранда. Дорога спускалась вниз, исчезая за покрытыми высоким кустарником холмами, которые служили Сиене укрытием и защитой. Справа в долине, за длинным склоном, покрытом виноградниками, раскинулась деревня. Возле Мадоннино Скапато открывался вид на базилику Сан Доменико, величественная громада которой алела на холме. В розовой дымке неба монастырь св. Катерины, расположенный несколько поодаль, казался пурпурным в обрамлении двух темных кипарисов с острыми верхушками. Поток воды, разбиваясь на маленькие ручейки и лужи, шумно стекал с холма на улицу под дружный шелест кривых тополей, усеянных молодыми побегами. Под ними расстилалась такая сочная зеленая трава, что Никкьоли на мгновение остановился и воскликнул:
— С удовольствием променял бы свои поля в Монтериджони на эту красоту!
И тут же вновь пустился в разговоры о ребенке. Он уже в который раз подробно описывал роды своей жены — сколько вызвали врачей, какие возникли осложнения и какие были приняты меры. А сколько кормилиц они перепробовали, пока не нашли ту, у которой хватало молока! Затем Никкьоли перешел к воспалению десен: у малыша резались зубки. Он вытащил из кармана записную книжку в белой картонной обложке с позолоченными краями и показал ее Джулио:
— Вот, видите — все записываю, чтобы ничего не забыть. Наш мальчик никогда не плачет, даже ночью — так представьте себе, как перепугалась моя жена, когда он вдруг заплакал… она ведь у меня женщина чувствительная, нервная… Нам даже в голову не пришло, что это зубки… Мы тут же послали за нашим семейным доктором, который, надо отдать ему должное, приехал незамедлительно… На редкость добросовестный и надежный врач. Мы к другим уже давно не обращаемся. Ах да — ведь у малыша к тому же еще поднялась температура! Мы просто места себе не находили, свекровь даже предлагала поставить ему пиявки… Я был против, хотя вообще-то считаю это неплохим средством… Жена рыдала… В общем, шуму было!
Никкьоли старался ни на минуту не терять взгляд собеседника, чтобы тот не отвлекся и не пропустил чего важного.
Когда они вернулись в лавку, Джулио был совсем измучен. Кавалер же радостно сообщил Никколо:
— Эх, славно же мы прогулялись! Спросите у брата.
— Охотно верю.
— В следующий раз и вас с собой возьмем, даю слово!
— Да у меня ноги болят…
— Ноги болят? Даже я, в моем-то возрасте…
— Мы все трое страдаем подагрой. Это у нас семейное… — вмешался Джулио.
— Простите за откровенность, но это, по-моему, просто стыдно… Вот если бы у меня была подагра…
Кавалер осекся и не знал, что добавить. Минут пять он сидел хмурый и задумчивый, потом сказал:
— Если бы у меня была подагра… я бы все сделал, чтобы выздороветь! Я не стал бы сидеть сложа руки!
При этом он так уставился на братьев, что тем оставалось только кивнуть в знак согласия.
Джулио не покидало странное ощущение, что кавалер нарочно пытается их разговорить, чтобы проникнуть к ним в душу. Во всех бедах он винил себя, и ему постоянно казалось, что Никкьоли что-то подозревает. Поэтому при каждом его появлении Джулио закрывал глаза и думал, что это конец. Никколо тоже робел, но пытался отвлечься, впадал в апатию, отвечал невпопад, словно был глуховат или просто не понимал, о чем речь. Кровь ударяла ему в голову, и он потом целый день не мог прийти в себя, особенно если кавалер засиживался у них.
От постоянного напряжения Джулио в конце концов стал слаб здоровьем, осунулся; но прошлого не вернешь! Да, когда-то он отличался изысканными, даже благородными манерами, а теперь вот приходилось носить один и тот же лоснящийся синий костюм, весь в заплатах.
Никкьоли, наконец, заговорил, стараясь казаться деликатнее:
— Наверное, излишне напоминать вам, но если вдруг дела в лавке пойдут не очень хорошо, то я желал бы первым знать об этом. Вполне уместно с моей стороны требовать от вас подобной искренности в обмен на услугу, которую я вам оказал… Сами понимаете, хоть я в некотором роде… человек обеспеченный, но все же деньги любят счет…
Никколо молча взял в руки стопку книг и смахнул с них пыль. Джулио тоже молчал. Кавалер очень удивился и, приняв их молчание за обиду, поспешил оправдаться:
— Поймите, я с вами как друг говорю, и надеюсь, что у вас нет оснований сомневаться в моей искренности… Только не подумайте, будто я раскаиваюсь в том, что подписал вексель… И, конечно, с моей стороны нет никакой спешки. Я готов полностью положиться на вашу порядочность… У меня и в мыслях не было вас в чем-то подозревать!
Джулио готов был броситься перед Никкьоли на колени — лишь бы тот не продолжал. Никколо тем временем тщетно пытался засунуть книги в шкаф, где очевидно было слишком мало места.
В это время с улицы послышался ритмичный шаг — мимо проходил полк солдат. Все трое невольно начали разглядывать идущих сквозь стеклянную дверь лавки; каждый погрузился в свои мысли, которые становились всё тягостнее. Вдруг оркестр заиграл марш. Задрожали стекла, заставив всех присутствующих встрепенуться. Они слушали в оцепенении, и праздничная музыка оркестра звучала каким-то нелепым диссонансом с переполнявшими их чувствами.
Когда музыка затихла, в воздухе повисла прежняя неловкость: нужно было закончить неприятный разговор.
— Зря вы так, право, я совершенно спокоен… Я это не для красного словца говорю… — начал было Никкьоли.
— Если нужно, мы вернем вам все деньги через два месяца! — перебил его Никколо. Его слова прозвучали столь решительно, что трудно было им не поверить.
Никкьоли чувствовал, что задел чужое самолюбие, и оттого был несколько раздосадован:
— Вы меня, как всегда, неправильно поняли!
— Кавалер никого не хотел обижать! — вмешался Джулио. — Тебе и слова сказать нельзя… Простите его ради Бога — сам не знает, что говорит. Он у нас такой вспыльчивый… — В голосе Джулио звучала приторная мягкость, так что ему самому сделалось противно, однако кавалер, напротив, остался весьма доволен:
— Мы ведь с вами знакомы с детства, и я глубоко вас уважаю и ценю вашу порядочность, как никто другой. Да что уж там, ради вас я даже от куска хлеба готов отказаться… если бы не нужно было кормить семью! И мне ничего не надо взамен — ничего, кроме вашей искренней дружбы! Надеюсь, я этого заслуживаю.
Никколо попытался обратить все в шутку:
— Да вы не слушайте меня, глупого!
Но кавалер не унимался, и еще добрые полчаса мучил братьев своими излияниями. Когда он, наконец, захлопнул за собой дверь, Джулио вздохнул с облегчением:
